История одной курсистки. Часть VI
2015-05-06 Mikołaj Zagorski, перевод с польского и белорусского Dominik Jaroszkiewicz (Mikołaj Zagorski, Dominik Jaroszkiewicz)
Часть VI
В межвременье
1908 год в жизни эмигрантки начался со стихотворения. Стихотворение «З новым годам» иногда датируют последними днями 1907 года, но это мало что меняет. В новом году Цётка вынуждена будет уехать в Краков, по очереди оставив Львов и Закопане. Как же она смотрела в будущее на переломе годов? Она всматривалась, не умея различить с высоты Татр тенденций изменения ситуации в романовской монархии. Оторванность от родины привела к тому, что уверенно прогнозировать тенденции развития ситуации Цётка не могла.
Гэй ты, братка Новы годзе,
Што з сабою нам нясеш?
Што пасееш ты ў народзе?
Што на нівах ты пажнеш?
Ці разьвяжаш ты нам путы,
Ці ня будзеш нам ліхі?
Ці зноў прыйдзеш такі ж люты,
Як той сёмы быў, стары?
Ці разгоніш цёмны хмары,
Ці сьлязу з вачэй абтрэш?
Ці, як бацька, кінеш чары
I да сьпячкі пазавеш?
Гэй, скажы нам?!
В стихотворении одни вопросы. Характерно, что Пашкевічанка ожидает возможности продолжить свою деятельность на родине. По мере того, как она втягивается в украинскую борьбу, ослабевают настроения, порождённые внезапным обездвиживанием, которые перешли в стихотворение «На чужой старонцы».
Маркотна мне. Чужы я людзям.
Цесна душы. Цесна грудзям.
Эти настроения немного спадают ещё и потому, что Цётка пыталась создать организацию из наиболее стойких белорусских эмигрантов, которых во Львове в 1906 году оказалось несколько десятков. Намечавшееся «Беларускае сацыялістычнае таварыства» не удалось, хотя Л. Арабей упоминает попытки его создания[1]. К счастью, этими попытками работа эмигрантки не ограничивалась. Её переписка с Купалам, который из Петербурга присылал ей большую часть своих новых стихотворений, позволяла развернуть широкую пропаганду белорусской литературы среди украинской интеллигенции и полуинтеллигенции на Галичине. Іларыён Свянціцкі тут же использует в своей книге стихотворения двух классиков белорусской литературы. Именно из-за «Там» Купалы и многочисленных цитат из стихотворений Пашкевічанкі книга будет запрещена цензурой в романовской монархии. Расходилось белорусское слово во Львове не очень широко, но в украинских кругах известность получало. Местный поэт Микита Шаповал[2] под впечатлением от выступлений белорусской эмигрантки создал украинские переводы некоторых её стихотворений, а также нескольких стихотворений Купалы и Багушэвіча.
От тяжёлых размышлений во Львове Цётку отвлекало кроме всепоглощающих заработков ещё и знакомство с украинской литературой. Она с радостью открывала для себя художественный мир, который из своего пота и крови воззвал к жизни Франко. Некоторые его стихи ей читали наизусть знакомые, иногда даже общие знакомые с классиком украинской литературы, которых было немало[3]. Во Львове эмигрантка могла познакомиться с нарождающейся пролетарской литературой, прочитав повесть «Борислав сміється». Под её впечатлением она могла переосмыслить более поздние шедевры пролетарской литературы - ещё живущие в её памяти произведения Максима Горького начала века. И, надо сказать, переосмысление это было не такое оптимистическое, как настроение Горького в рассказе «Человек». Причиной этого был спад рабочего движения и столыпинская реакция. В период 1907-1911 годов многим революционерам приходилось переориентироваться с наиболее революционного класса на наиболее откликающийся на революционную пропаганду. Если интенсивно-революционный класс ослабил свою активность, то выходом было обращение к экстенсивно-революционному классу, который бы сохранил некоторую степень активности для её расширения позднее. Речь идёт о сознательной переориентации от пролетариата к крестьянству. Это был единственный выход для тех, кто не хотел отказываться от революционной перспективы. Исключительно тяжело переживали эпоху спада революции даже большевики, не говоря о крестьянских и иных мелкобуржуазных союзах. Поэтому между 1907 и 1913 годами Цётка оказывается никак прямо не связана с пролетарской борьбой. Почему? По тем же самым причинам, по каким вне её в своё время оказался Франко.
«Если Франко и не смог остаться марксистом до конца своей жизни, то только потому, что украинский пролетариат (пролетариат Львова, Станислава, Коломыи, других городов составляли в основном поляки и евреи) на Западной Украине в то время только-только зарождался и составлял каплю в огромном крестьянском море. Притом эта капля постоянно грозила раствориться в этом море, поскольку немногочисленные рабочие дрогобычских и бориславских нефтепромыслов, полукустарных деревообрабатывающих предприятий были наполовину крестьянами, все они мечтали вернуться к старой жизни. Город был для них совершенно чужой средой. И борьба рабочих в то время ещё не имела какого-либо серьезного значения в жизни Галичины.
Франко же не мог оставаться вне живой, массовой борьбы. Он сознательно ставит свой талант на службу крестьянству. Но вовсе не по тем причинам, которые заставили Кулиша или Грушевского объявить украинцев крестьянской нацией. Это были кабинетные ученые, «паны», которые пытались подогнать реальную жизнь под свои утопические теории. Франко же был плоть от плоти крестьянин, который ценою невероятного труда и лишений поднялся к вершинам мировой культуры и считал своим долгом поднять к этим вершинам свой народ». (курсив добавлен при цитировании)[4]
Не только то, что написал Франко привлекло внимание и сочувствие эмигрантки. Ей попали в руки изданные ранее тут же во Львове сборники «На крилах пісень» (1893) и «Думи і мрії» (1899). Вряд ли избежал прочтения и изданный в Черовцах сборник «Відгуки» (1902). В них Цётка нашла полную поддержку своим настроениям и своей нелёгкой борьбе. Прочно запомнила она подпись на обложке - "Леся Українка".
Слово, чому ти не твердая криця
Що серед бою так гостро іскриться?
Чом ти не гострий, безжалісний меч,
Той, що здійма вражі голови з плеч?
Ти, моя щира, гартована мова,
Я тебе видобуть з піхви готова,
Тільки ж ти кров з мого серця проллєш,
Вражого ж серця клинком не проб'єш...
Мы не знаем, было ли известно белорусской эмигрантке это начало стихотворения, но знаем, что настроение Цёткі полностью растворяется в раскрытых её украинской коллегой образах. От дикого отчаяния Пашкевічанка по старой привычке спасалась, заглядывая в окно, ведущее из царства необходимости в царство свободы - приобщаясь к искусству. Она следит за театральными и оперными постановками и не пропускает ни одного значимого события концертно-театральной жизни Галиции. Из того, что остаётся на себя после аренды, платы за обучение и расходов на освободительную борьбу, она неизменно выделяет средства на посещение театра. Как и в Вильно, Цётка слушает сольных музыкантов и симфонические оркестры, исполняющие классические произведения, посещает оперы и спектакли. Как и Вильно её видят в выношенной и заштопанной по нескольку раз, но неизменно аккуратной одежде. Как и в Вильно, почти все её знакомые даже не подозревают, что всегда жизнерадостная и отзывчивая Цётка находится на грани голода. Лишь выкупив билеты в театр, она шла покупать еду... «Нягледзячы на хваробу, вясёлая, радасная, захаплялася тэатрам і наогул мастацтвам <...> заўсёды ўзнёсла-вясёлая, заўсёды без грошай і ў той жа час ніколі не сумная заўсёды працягвала сваю рэвалюцыйную справу» [5], - вспоминает совсем не знакомый с Цёткай по Львову Яўген Хлябцэвіч. «Любіла аглядаць саборы, цэрквы, касцёлы, гуляць на плошчы Рынак, недалёка ад якой жыла, і не стамлялася захапляцца яе гармоніяй, перламі архітэктуры. Падоўгу любавалася помнікам Адаму Міцкевічу...», - отмечает Л. Арабей в своей документальной повести[6].
Полуголодная жизнь и эмиграция не могла не отразиться на здоровье. В 1907 году у эмигрантки обострился туберкулёз лёгких. Вряд ли можно сомневаться в немалой психосоматической составляющей обострения. Требование докторов однозначное - срочный переезд в иной климат с более тёплой зимой, солнечные прогревания и много еды. В противном случае без всякой сибирской каторги доктора обещали такой же результат как и с ней, разве только наступить он мог немного позднее.
Переезд так переезд. Украинские товарищи постарались со всей внимательностью и со всем уважением проводить в поездку полюбившуюся им своей непосредственностью знакомую. И вот покинута снимаемая комнатка в центре Львова[7]. Через несколько дней в её жизни появилось ещё одно название - Zakopane.
Zakopane (вид на старую часть поселения[8], 1916)
Zakopane - это название конечной тупиковой станции на железнодорожной линии из Кракова в одноимённом поселении в Татрах у самой словацкой границы. В 1907 году на восьмом году существования станции на её перрон опустилась нога белорусской революционной поэтессы. В то время застройка местечка только начиналась и коренное население - гурали - ещё составляли большинство жителей. Их быт и традиции почти до 1940-х годов подробно исследовали этнографы. Закопане в 1907 году ещё размещалось вокруг единственной улицы, но на склонах холмов постепенно появлялись один за одним ныне многочисленные дома отдыха или санатории. В доступном по железной дороге уголке Татр стала строить курортные резиденции шляхта.
По совету знакомых Цётка наняла комнату у местных жителей. С интересом она сравнивала местный быт с белорусским. Прислушиваясь к местным диалектам, она уловила словацкое языковое влияние. Но этнография занимала её только первые несколько дней. Дальше надо было присматриваться к местной жизни и искать возможности продолжения своей работы. Цётка обратила внимание на санаторий для бедных студентов, - там была небольшая библиотека. В самом санатории она посещала лечебные процедуры и некоторое время жила[9].
Достаточно быстро в местечке нашлись знакомые по Вильне эмигранты - таварыш Сьцяпан (Борис Вигилёв) и Вітаўт Чыж. Как и Цётка, они пытались подлечить тут туберкулёз - в то время он был распространён, а эффективных методов лечения не существовало, как и способов полного излечения. Подхватить его в городах того времени было очень просто - скученность, сырые помещения со слабой вентиляцией, холодные круглый год комнатки и бытовая грязь с нечистотми во дворах, - всё это было в порядке вещей даже в каменных районах столицы, не говоря о губернских городах. При случае всё это способствовало не только туберкулёзу, но и другим заболеваниям. Распространение эпидемий приостанавливалось царизмом зачастую с опорой на административное ограничение перемещений, а не на улучшение санитарного состояния населения в охваченных местностях. Нелишне вспомнить, что ещё молодой профессор Лесгафт ужасался в официальных заключениях о причинах эпидемий жадности помещиков, не желающих организовать элементарные санитарные условия в своих поместьях для дворовых и батраков, не говоря об кормящих их крепостных, которые рассматривались шляхтой как «живая двуногая собственность».
Дату приезда Цёткі в Закопане установить непросто. Известно, что её посетил там Степонас Кайрис, будущий муж. Он возвращался с V съезда РСДРП в Лондоне, на котором проводил оппортунистическую линию. По григорианскому календарю Съезд закончился 1 июня 1907. Не ранее 4 июня Степонас мог достигнуть Малой Польши. К этому времени Цётка уже жила в местечке не меньше недели. В его воспоминаниях есть такие строки, приводимые Л. Арабей:
«Алаіза Пашкевіч, якая кожнай працы аддавалася ўсёй душой, не ўмела сцерагчы свайго здароўя. Яна не знала супачынку, калі трэба было нешта тэрмінова выканаць. За працаю часта забывалася, што трэба есці. Калі была студэнтка, не хацела зварочвацца да блізкіх за дапамогаю і часта галадала. Як найменш рупілася пра свае ўборы - усё ёй было добра.
Нядбайнасць пра сваё здароўе з часам памсцілася. Ранняй вясною 1907 года мне давялося браць удзел у агульным з'ездзе Расійскай сацыял-дэмакратычнай рабочай партыі ў Лондане. Па дарозе назад у Літву я завярнуў у Закапанэ. У Закапанэ, у гуральскай хаціне, знайшоў хворую на лёгкія Цётку - як заўсёды жвавую, чуйную на падзеі і найменш дбайную пра сябе. Працэс у лёгкіх толькі пачынаўся, аднак для залячэння яго канечнымі былі чыстае горнае паветра, як найбольш сонца ды магчыма лепшая яда. Пра гэта, аднак, Цётка і ў Закапанэ найменш рупілася. Засталася там на ўсё лета»[10].
Описанная встреча с Кайрисом была первой после совместной работы в Вильне во время высшего подъёма революции. От этого сотрудничества осталась небольшая переписка, благодаря которой Степонас приехал в гости к своей будущей жене. До их брака оставалось около четырёх лет.
Встретился на улице и другой виленский знакомый - таварыш Сьцяпан, -
Змагары згадалі мінулыя дні
Баі, дзе супольна стаялі яны[11]
Вигилёв некоторое время жил в Закопане на нынешней улице Сенкевича[12]. После встречи с виленской знакомой его ждало ещё восемнадцать лет жизни. В 1913-1914 годах Борис Вигилёв несколько раз ходил к Ленину, который снимал жильё ближе к станции Поронин, следующей после Закопане. Когда в 1914 год Ленина арестовали по подозрению в шпионаже в пользу романовской монархии именно Вигилёв совершил несколько поездок, чтобы об абсурдном аресте (достойном похождений Швейка) как можно шире узнали как габсбургские чиновники, так и социалистические организации габсбургской монархии. В итоге парламентские социалисты убедили малопольских канцелярских филистеров, что автор «Материализма и эмпириокритицизма» не мог шпионить в пользу царизма.
После утраты многих контактов с товарищами, войн и восстановления польской государственности Вигилёв в 1921 году вступил в РКП(б) и некоторое время работал в российском дипломатическом представительстве в Варшаве. Увы, полезным он был не долго. Ухудшение здоровья вскоре заперло Бориса Вигилёва в Татрах. В 1925 он умер от последствий туберкулёза в Закопане, пережив своих знаменитых закопанских знакомых, оставивших его имя в истории - Цётку и Ленина.
Вітаўт Чыж (известный по литературной подписи как Альгерд Бульба) в противоположность Вигилёву в зрелые годы больше следовал не за историческим чувством, а за конъюнктурой. В 1905 году он был задержан под Ошмянами за агитацию против царизма, но в 1906 году уже мог видеть Цётку на улицах Львова - с 1906 до 1910 года он учился в местной Политехнике. Вернувшись в 1911 году, Чыж работал в редакции газеты «Наша Ніва», с которой сотрудничал с 1908 года. В 1911 году это был уже не крестьянский агитатор, а начинающий капиталист, проповедовавший одно из протестантских учений. Нет ничего удивительного в том, что Чыж стал чиновником во времена Пилсудского после польского захвата Вильны, несколько напоминающего недавнюю крымскую аннексию. В 1928 году Чыж, в то время больше известный как Витольд (Witold), а не Вітаўт стал вице-президентом Вильны. Стоит ли удивляться, что жизнь прислуживавшего пилсудчикам капиталиста-евангелиста оканчивается в 1939 году?
Вітаўт Чыж оставил воспоминания о 1907 годе, где отмечал, что тогда «Цётка шмат працавала ў бібліятэцы Львоўскага ўніверсітэта - збірала даныя аб батлейцы, потым захварэла і выехала ў Закапанэ, пасялілася ў доме здароўя, а пазней на прыватнай кватэры. <...> Сустракаліся ў Білюнасаў.»[13]
Jonas Biliūnas (Ёнас Білюнас или Йонас Билюас[14]) был литовским поэтом, чей художественный метод пересекался с находками Конопницкой[15] в Польше, Франко на Украине и Некрасова в России. Невозможность быстро читать на литовском мешает мне изучить его произведения и даже краткую биографию я не смог найти на польском[16]. Впрочем, единственный доступный мне источник на белорусском языке с кратким изложением биографии поэта позволяет понять насколько они с Цёткай были родственны по духу и насколько неслучайно они полузабыты и вымараны из официальных окололитературных культов своих стран.
Родился Йонас Билюас в 1879 году в литовской крестьянской семье. В 1890-х он учился на Латвии в либавской[17] гимназии. После смерти родителей в 1893 году он зарабатывал репетиторством, а на переломе веков поступил в Дерптский университет, из которого вскоре был исключён за участие в демонстрации. До 1903 года Йонас жил в разных городках Литвы и Латвии, разворачивая работу Литовской социал-демократии и занимаясь публицистикой в свободное от заработков время. В 1903 и 1904 годах поэт пытался продолжить образование в Лейпциге (по коммерческим вопросам) и Цюрихе (по литературным) соответственно. От литературных работ его отвлекла Народная Революция, всколыхнувшая романовскую монархию. В 1905 году Билюнас по возможности участвовал в революционных событиях, но обострение туберкулёза принудило его ещё в 1905 году отправиться на несколько месяцев в Закопане. Болезнь отрывала его от тех мест, где он был полезнее всего, от тех людей, которым он был нужнее всего. Поэт воспринял своё вынужденное организационно-партийное обездвиживание не менее остро, чем его товарищи по делу в других странах. Тот же самый туберкулёз мешал полноценно участвовать в народной борьбе и украинской революционной поэтессе:
Слово, чому ти не твердая криця
Що серед бою так гостро іскриться?
Чом ти не гострий, безжалісний меч,
Той, що здійма вражі голови з плеч?
Следующие годы Йонас Билюнас возвращался ближе к берегам Нямунаса только летом[18]. Как и Цётка, в 1905 году Билюнас переживал творческий подъём, начавшийся (как и у неё) за несколько лет до этого. Поэт вошёл в историю как основатель литовской пролетарской литературы. В числе её первых произведений его рассказ „Pirmutinis streikas" («Первая стачка», 1903). В годы его написания поэт сотрудничал с изданием ЛСДП „Darbininkų balsas" («Рабочий голос»). Другие его реалистические рассказы о жизни пролетарских и пролетаризующихся слоёв населения Литвы созданы примерно тогда же[19]: «Без працы» (1903), „Laimės žiburys" («Светач шчасця», 1905), „Nemunu" («Па Нёмане»(?), 1905).
Крупнейшее по объёму произведение Билюнаса „Liūdna pasaka"[20] («Сумная казка», «Грустная сказка», нем. „Ein trauriges Märchen", 1907) является попыткой разработать жанр психологической драмы в литовской литературе. В его основу положены события 1863 года.
Помимо того, что Цётка и Билюнас оказались на границе двух этапов (крестьянского и пролетарского) в литературе и освободительной борьбе, они оба занимались проблемой общего образования своих народов. Образование нации из трёхмиллионного литовского народа было делом гораздо более сложным, чем подобный процесс на белорусских землях. Поэтому Билюнас, как и Цётка, оказался близок к истокам детской литературы. Как его, так и её рассказы о сих пор читают в начальных классах в нижнем и верхнем течении Немана.
Йонас Билюнас с женой Юлией („Jonas Biliūnas su žmona Julija")[21]
В 1907 году Билюнас в Закопане выглядел ещё хуже, чем на известной фотографии[22], где на его лице можно различить первые следы изъедающего внутренние органы туберкулёзного процесса. Тем не менее, оптимизма поэт не терял до самой смерти и хотел радоваться самым незначительным проявлениям жизни. Л. Арабей приводит свидетельство Мяйле Лукшэне:
«У Закапанэ хворы Білюнас ляжаў не ўстаючы. Да яго часта прыходзіла беларуская паэтэса Ліза Пашкевічютэ[23], жанчына з вялікім акцёрскім талентам. Яе энтузіязм, з якім яна ставілася да грамадскіх пытанняў, да мастацтва, яе шырокая адукацыя прыносілі шмат радасці і святла ў дом Білюнасаў. Цётка адчыняла вокны хвораму Білюнасу на жыццё і прыроду...»[24]
Дальше мы можем прочитать:
«Аднойчы Цётка прыйшла да Іонаса Білюнаса са сваёй літоўскай сяброўкай Давідайцітэ. Дзяўчаты прынеслі шмат кветак і з вясёлым смехам закідалі імі Білюнаса. Білюнас бачыў такія кветкі ўпершыню, ён збіраў іх з твару, з падушкі, дзяўчаты расказвалі, як высока і далёка ў горы хадзілі яны па гэтыя кветкі, каб прынесці іх Білюнасу. Кветкі доўга стаялі каля ложка хворага, Білюнас любаваўся імі і сказаў жонцы, што добра было б знайсці сюжэт, каб расказаць людзям пра гэта хараство...»[25]
И чуть ниже свидетельство вдовы Билюсанса Юлии Матвеевны[26]:
«... У наш дом яна прынесла шмат цяпла і святла, Іонас Білюнас заўсёды радаваўся, калі прыходзіла Цётка.
Мы жылі каля лесу, недалёка ад вуліцы, у доме з вялікаю верандаю. Білюнас вельмі любіў ляжаць на верандзе. І сюды, на гэту веранду, часта прыходзіла Цётка. Яны гаварылі на розныя тэмы, дыскутавалі ці проста слухалі, як шуміць лес. Недалёка ад нас быў парк, у гэтым парку славутасці, якія прыязджалі ў Закапанэ, рэпеціравалі свае канцэрты. Паколькі хадзіць на тыя канцэрты Білюнас не мог, мы часта ўтраіх, з веранды слухалі музыку. Так праслухалі мы канцэрты скрыпача Барцэвіча, славутага піяніста Славінскага.
На верандзе Білюнас часта працаваў, я змайстравала яму столік, які прымацоўваўся да ложка, на гэтым століку Білюнас, лежачы ў ложку, пісаў. Аднойчы я паставіла яму той столік, падала часопісы і паперу. Білюнас збіраўся працаваць, у яго быў творчы настрой, і ён паціхеньку спяваў літоўскую песню. У гэты час адчыніліся дзверы, і на парозе з'явілася Ліза. У руках у яе быў букет эдэльвейсаў. Яна падышла да Білюнаса і паклала яму кветкі на грудзі. Пасля стала перад ложкам на калені і сказала, поўнячыся хваляваннем:
- Я схіляю галаву перад прыгажосцю, якую прынесла табе творчае натхненне...
Гэта было так шчыра і паэтычна, што запомнілася мне на ўсё жыццё.
Пасля Іонас і Ліза многа смяяліся, жартавалі.
Іонас Білюнас і Цётка былі вельмі заклапочаныя грамадскімі праблемамі, марылі аб свабодных Літве і Беларусі, змагаліся супраць самаўладства. Цудоўна выглядалі мае абаронцы-салдаты, шкода толькі, што недалёка маглі адысціся ад ложка. Але духам былі стойкія, загартаваныя ў барацьбе...»
Йонас Билюнас. Фото 1905 года.
Незадолго до смерти Билюнас рассуждал о результатах своей жизни в переписке и разговорах. Известны две его фразы, которые приводит Л. Арабей:
«Здаецца, няма мастацтва, больш блізкага душы прыгнечанага, чым літаратура... Яна прыносіць спакой сэрцу, хоць крышку змяншае пакуты...»
Другая фраза:
«Смерці не баюся, не ў гэтым справа, толькі крыўдна было б рана памерці, нічога не напісаўшы».
Вдова Билюнаса на похоронах в Закопане. Декабрь 1907 г. („Julija Biliūnienė prie Jono Biliūno karsto. Zakopanė, 1907 m. gruodžio pradžia.")
8 декабря 1907 года Йонас Билюнас прекратил писать и дышать. В последние дни сильно ослабевшей рукой он ещё пытался записывать стихи. До переноса на родину в 1950-х годах прах Билюнаса хранила одна из могил на новом закопанском кладбище. И после его похорон ещё долго там появлялись один за другим незаросшие холмики, под которыми лежали недавно умершие от туберкулёза пациенты домов здоровья. Почти через двадцать лет невдалеке появится холмик, доныне хранящий прах Бориса Вигилёва...
В воспоминаниях родных Билюнаса ничего не сказано о том, на каком языке Цётка и Билюнас обсуждали социалистическое будущие Литвы и Белоруссии, а между тем, нетрудно предположить, что разговоры велись на литовском, - Цётка, как и Дзержинский, выучила его в период виленской агитации. А кроме литовского она знала многие из использовавшихся в Малой Польше языков: немецкий, польский, чешский, украинский.
После смерти и похорон Йонаса Билюнаса Цётка была сильно озабочена состоянием его вдовы. Она ищет возможности развеять тяжёлое настроение подруги и показать, что жизнь нужно продолжать дальше. Предоставим слово самой Юлии Матвеевне:
«Смерць Іонаса Білюнаса была для мяне вельмі вялікім горам. Ліза[27] таксама моцна гаравала, але яна была мужная і больш за ўсё клапацілася, каб падтрымаць мяне. <...> Аднойчы раніцою я атрымала ад яе пісьмо. Ліза пісала, што мае білет на два тыдні ў Італію, збіраецца выехаць наступным цягніком - у гэтым была ўся Ліза з яе тэмпераментам - выязджаю наступным цягніком, - і загадала мне зараз жа збірацца, каб ехаць з ёю.
<...>
Я згадзілася. Ліза сустрэла мяне на станцыі. Мы абняліся і абедзве расплакаліся. Абняўшы, яна павяла мяне да свайго жылля - невялічкага пакойчыка, у якім жыла ў Кракаве. Там ужо чакаў нас студэнт - мастак Станейка, які збіраўся ехаць у Рым вучыцца жывапісу. Як і ўсе мастакі ў той час, ён быў з доўгімі валасамі, аброслы, кепска апрануты і не вельмі чыста памыты. (І ў гэтым выявіўся характар Цёткі. Яна прыхільна ставілася да людзей, якія бязмерна любілі мастацтва, яно адно было для іх важным у жыцці, і зусім не мела значэння такая дробязь, як уласная персона, можна было не есці, абы-як апранацца і нават не вельмі чыста мыцца, жыць толькі мастацтвам і дзеля яго.)
<...>
Цяпер чалавек і не падумаў бы пачынаць падарожжа на два тыдні з такімі грашыма. Але Ліза была вельмі смелая, рашучая, знаходлівая, а ў дадатак - маладосць з крыламі. Мы вельмі шмат убачылі дзякуючы ёй, яна была цудоўны чалавек.
Жылі мы ў прыватных пакойчыках, пераязджаючы з горада ў горад - Рым, Венецыя, Фларэнцыя. Харчаваліся кепска, але не прапускалі ніводнага канцэрта, абышлі ўсе музеі, галерэі, і гэтыя два тыдні праляцелі хутка. Даўжэй за ўсё мы былі ў Рыме. Вельмі вялікае ўражанне на нас з Лізаю зрабілі «Піета» Мікеланджэла, якую мы бачылі ў саборы святога Пятра, фрэскі плафона Сіксцінскай капэлы ў Ватыкане. Асабліва запомніліся «Страшны суд», «Сатварэнне Адама», «Сатварэнне жанчыны». Гэтыя фрэскі ўражвалі экспрэсіяй, пластыкай вобразаў.
Моцна запала ў памяць і скульптура прарока Майсея ў царкве Сан П'етра ў Рыме. Калі прыйшлі туды - быў вечар, манахі з ліхтарамі ў руках адчынілі царкву. Святло падала на скульптуру, ад яе на сцяну клаўся вялікі цень. Уражанне было незабыўнае. Шмат бачылі мы і твораў Рафаэля.[28]
На афішы ў Рыме прачыталі, што спявае Каруза. Купілі білеты на чацвёрты ярус - дзешавейшыя, і нас там вельмі здзівілі паводзіны публікі. Усе елі апельсіны, цукеркі, кідалі паперу і шалупінне на падлогу, хрумсталі, перашкаджалі слухаць. Ліза не вытрывала, пачала абурацца, сарамаціць іх, але мовы не ведала і рабіла гэта мімікаю і жэстамі. Жэсты былі эмацыянальныя, выразныя, і гэта развесяліла публіку яшчэ больш. Хлопцы пачалі частаваць Лізу апельсінамі, каб яна не крыўдзілася. Усім было весела, толькі не нам. Ліза злавалася, гразіла ім кулаком, але нічога не памагала. Італьянцы шумелі, смяяліся, не чуваць было і спевака, так што Карузы мы, можна сказаць, і не чулі. А збоку гэта, мусіць, выглядала сапраўды смешна: тэмперамент Лізы, смецце на падлозе, бурная весялосць публікі.
<...>
Калі трэба было вяртацца дадому, у Кракаў, аказалася, што каса наша пустая. Што было рабіць? У Лізы быў аўстрыйскі пашпарт, у мяне - рускі. Але паколькі я добра ведала нямецкую мову, а Ліза - рускую лепш за мяне, то мы памяняліся пашпартамі яшчэ ў самым пачатку падарожжа. Цяпер нам прыйшла думка схадзіць у кансулаты. Мы і пайшлі. Я - у аўстрыйскі з Лізіным пашпартам, яна з маім - у рускі. Там нас пашкадавалі, далі па дзесяць лір на дарогу і купілі нам білеты да Кракава.
Мы адчулі сябе страшэнна багатымі і ў той дзень не паехалі дахаты, пайшлі ў Рымскую оперу. Пакінулі з гэтых грошай крыху лір нашаму мастаку Станейку, які не збіраўся вяртацца дахаты, заставаўся ў Рыме. Пасля мы даведаліся, што ён жыў у Рыме яшчэ два гады <...>
Гэта было маім лепшым падарожжам».[29]
Превосходное раскрытие характера Цёткі! «Харчаваліся кепска, але не прапускалі ніводнага канцэрта, абышлі ўсе музеі, галерэі.» А ну многие сейчас так могут?
„Dantų gydytoja Julija Janulaitytė ir rašytojas Jonas Biliūnas po vestuvių Panevėžyje". 1904 m.
LMAVB RS F391-644, lap. 1.
Сведения об этом и некотором других снимках см. http://www.mab.lt/M.Luksiene/biliunai.html.
Приведённые здесь и другие снимки долгие годы собирала Мяйле Лукшэне (лит. Meilės Matijošaitytės-Lukšienės).
Исходное издание, глава «На чужыне». ↩︎
Укр. Шаповал Микита Юхимович. В упомянутые годы в Революционной Украинской Партии (Революційна українська партія, РУП). Биографические сведения http://uk.wikipedia.org/wiki/Шаповал_Микита_Юхимович. ↩︎
В романе «Крыж міласэрнасці» Валянціна Коўтун показывает короткую встречу отошедшего от активной общественной деятельности писателя и мыслителя с белорусской эмигранткой. Документальные обоснования как и политическая мотивация этой встречи в романе никак не раскрыты. ↩︎
Василий Пихорович, И всё-таки Вечный революционер / Марксизм и современность, №4 (38) 2006. ↩︎
Яўген Хлябцэвіч у часопісе «Каторга и ссылка» (цитируется по основному изданию) ↩︎
Исходное издание, глава «На чужыне». ↩︎
Тогда ulica Jabłonowskich, 46. Теперь вул. Шота Руставелі, д. 42. ↩︎
По сообщению Мяйле Лукшэне (лит. Meilės Matijošaitytės-Lukšienės) , приводимом Л. Л. Арабей в исходном издании. ↩︎
В переводе, который даёт Л. Л. Арабей. см. исходное издание, глава «На чужыне». ↩︎
Возможно это белорусский перевод пушкинских строк - Пер. ↩︎
В доме №10 (предполагается, что нумерация домов на улице с 1906 года не менялась). ↩︎
Исходное издание, глава «На чужыне». ↩︎
Эта российская транслитерация будет принята далее. - Пер. ↩︎
Пол. Maria Konopnicka. ↩︎
Для тех, кто совсем не понимает литовского могу рекомендовать в качестве подсобного материала иллюстрированную страницу, посвящённую Билюнасу и его усадьбе-музею с легко угадываемыми надписями - http://www.grazitumano.lt/wiki/index.php/Jonas_Bili%C5%ABnas#Jono_Bili.C5.ABno_memorialin.C4.97_sodyba. ↩︎
Теперь Liepāja, лит. Liepoja. ↩︎
Авторы Википедии сообщают конкретные места пребывания: Нюроніс, Разалімас, Качаргіне. ↩︎
При составлении этого списка я взял за основу белорусский перечень произведений писателя и попытался сопоставить ему литовские названия. ↩︎
Оригинал и его место хранения: ↩︎
Имеется ввиду снимок http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/5/52/Jonas_Biliunas.jpg/168px-Jonas_Biliunas.jpg (Jonas Biliūnas. Liepoja, 1899 m.). ↩︎
Литовская форма девичьей фамилии, соответствующая белорусской форме Пашкевічанка - Пер. ↩︎
Исходное издание, глава «У Закапанэ і ў Італіі». ↩︎
Там же. ↩︎
Лит. Julija Biliūnienė. ↩︎
Алаіза Пашкевіч - прим. Zagorskiego. ↩︎
Цётка ў нарысе «З дарогі» выказвае свае адносіны да Мікеланджэла, да Рафаэля і прызнаецца, што каля твораў Рафаэля прайшла са спакойным сэрцам, а Мікеланджэла яе моцна ўсхваляваў. - Прим. Л. Арабей. ↩︎
Исходное издание, глава «У Закапанэ і ў Італіі». ↩︎