По вопросу теоретической нации
2016-10-24 Mikołaj Zagorski, перевод с польского Dominik Jaroszkiewicz (Mikołaj Zagorski, Dominik Jaroszkiewicz)
Истина не страдает от того, что её не признают (Фридрих Шиллер)
... страдают люди, которые её не признают (приписывается Мареку Яну Семеку)
Стоило вытащить из архивов категорию «теоретическая нация» и прислушаться к тому, какие отклики будут на востоке, как стало необходимым объяснить весьма оживлённую реакцию на продолжаемый цикл статей. То, что по разные берега Буга дело воспринимается иначе, следовательно, прочно зафиксировано. Осталось понять чем это вызвано. Как известно, к западу от Буга национальные проблемы в основном решены. Политического уровня достигают только проблемы обособления Северной Ирландии, Страны Басков и некоторых территорий несуществующей уже Югославии. По сравнению с этим проблемы корнуэльских кельтов или силезцев выглядят явно раздутыми и гарантированно не имеющими перспектив с точки зрения мирового освободительного процесса. Например проблемы политической независимости Каталонии и Шотландии явно не примут той остроты, которая пронизывает постановку национальных проблем в XIX веке. В Германии проблема лужичан тоже оттеснена на задворки общественной жизни. Совершенно ясно, что проблема мигрантов, которые даже более многочисленны чем лужичане, стоит острее во много раз. Но это уже не проблема территориального обособления и не политическая проблема национальности. Тем более, весьма мало пересекаются проблемы трудовой и гуманитарной миграции с проблемой изолированности теоретических сообществ, стоящих на позициях революционного класса. Вообще, в целом западнее Буга национально-территориальные размежевания окончены, как и формирование буржуазных государств разной степени самостоятельности. Поэтому если выражать основное противоречие категории «теоретическая нация» как «изоляция универсального», то к западу от Буга смысловым ударением будет «изоляция универсального», а к востоку «изоляция универсального». Именно с этой точки зрения необходимости универсализации вопрос и рассматривается в Европейском Союзе. Но на востоке проблема теоретических наций связана с проблемой политического разделения. Поэтому у всякого понявшего суть проблемы появляется тревога от того, что это политическое разделение противоречит тенденции к устранению изоляции универсального. Как будто не самоопределение вплоть до отделения является лучшим лекарством против идиотского принципа мелких государств. Причём в некоторой степени на востоке обе эти тенденции (к разделению и устранению изоляции) связаны с перспективой устранения частной собственности, ведь именно политически отделившаяся от России Украина смогла породить развитые формы теоретической жизни как только их элементы были заложены Копниным и Злотиной, которые (непонятным для многих читателей образом) совсем не оказались на Украине чужими.
В крайнем случае, понимание возможной направленности тенденций к политическому обособлению и к устранению изолированности теории в сторону коммунизма приводит к прямо шизофреническому сознанию, когда противоположности сосуществуют, но не превращаются друг в друга, а их связь отрицается, как это в итоге получилось у Ивана Дзюбы. И потому одним из моих желаний было не допустить повторения подобного абсолютизирующего мышления на востоке, где политическая проблема национального куда более остра, и где капитуляция перед национализмом и патриотизмом не может потому не дать громадного многообразия форм.
В силу традиционной многоязычности европейского теоретического сообщества вопрос теоретических наций был поставлен именно так, что языковая составляющая не была признана основной. Это взгляд из лоскутных шенгенских территорий, где политическая и экономическая унификация только продвигается. Но на другом берегу Буга политическая и экономическая унификация внутри России достигла невиданных масштабов, а для её крупнейших соседей возможность колонизации российским капиталом совсем не абстрактна. Реформы 1965 года уже в десятилетней перспективе привели как к усилению националистических тенденций в идеологии (на них не зря ставил из-за океана известный отщепенец Бжезиньский), так и к упадку множества национальных культур. Максимальное политическое обособление Казахстана или Украины в этом смысле ничего не дало, ибо углубление господства частной собственности могло только усилить проблемы обособления и обобществления не только на уровне каждого предприятия и каждой местности, но и на политическом уровне и на уровне национальности. Например, для наблюдателя из-за Буга очень сложно классифицировать политику украинской буржуазии как «неудачи в украинизации». Для любого поляка, давшего себе труд изучить украинский язык и наработанную на нём литературу (хотя бы художественную), очевидно, что эмпирической данностью политики решительно всех режимов от Кравчука до Порошенко является то, что сейчас называется «зросійщення». Причём для поляка не может быть сомнений - чем более националистическую политику проводит какой-либо украинский режим, тем глубже и основательней это самое зросійщення. Эта необычная по европейским меркам диалектика происходит от вскрытой ещё в ленинских работах дихотомии империализма и конкурентного капитализма. Нации конкурентного капитализма образовались в то время, когда тенденции развития их хозяйства были связаны с углублением частной собственности. Поэтому в условиях новой (империалистической) формы частной собственности они относительно неплохо сохранились и в целом могут сохраняться (хотя бы в узнаваемости) за счёт имеющихся в запасе экономических и теоретических достижений несмотря на упадочный характер эпохи. Нации империализма начали формирование в то время, когда развитие их хозяйства было связано исключительно с полнотой преодоления частной собственности. Создание экономического и теоретического запаса, обеспечивающего их существование (а не обособление) для них было делом, связанным с как можно более глубоким и последовательным преодолением частной собственности. Неслучайно у истоков национальных культур литовцев, белорусов и украинцев стоят люди, которые субъективно были настроены просоциалистически и прокоммунистически, которые, в меру своего понимания, примыкали к наиболее основательной из партий общественного переворота и всячески её поддерживали. Здесь достаточно назвать Йонаса Билюнаса, Алаизу Пашкевич и Ивана Франко.
Дихотомия «конкурентных» и «империалистических» наций в Европе прочертила наиболее резкую границу по Бугу. Она достаточно явно проявилась в том, что СССР оказался национально-ограниченным объединением, непригодным для объединения ни одной «конкурентной» нации. Внутри СССР, за исключением великороссов, все остальные народности относились к «империалистическим» нациям, то есть к таким, которые могли утверждаться только за счёт преодоления частной собственности. Поэтому углубление господства частной собственности естественно принимает внешнюю форму зросійщення.
Польша и Финляндия были в романовской монархии двумя поздними «конкурентными» нациями, письменность которых сформировалась ещё до господства российских монархов. Агрикола и Кохановский, оказавшие решающее влияние на становление их типографики и национального языка, действовали ещё до Великой Английской революции. Это стоит сравнить с тем, что белорусская и литовская типографика стабилизировались только в 1920-е годы, а последнее изменение украинской типографики относится к 1990-м годам, когда были установлены правила употребления «ґ», используемой преимущественно в заимствованиях и написании собственных, но почти никогда не произносимой отлично от «г» в большинстве украинских местных норм.
Формирование национального языка и национальной литературы как буржуазные по содержанию задачи, являются, однако, необходимым условием существования любой нации как теоретической. А существование теоретической нации относится всецело к сфере коммунистических перспектив развития данного объективно обособленного сообщества. Превращение противоположностей в этом вопросе достаточно быстро заметил один грузинский по происхождению политик, занимавшийся проблемами национальности. Он то и выдвинул тезис, что буржуазный по содержанию демократизм и вообще культурные задачи, связанные с развитием на буржуазном уровне всё более объективно отдаляются от существования буржуазии и перекладываются на плечи таких классов, которые политически приходят на смену буржуазии. Это явно было зоркое наблюдение над советской действительностью, перенесённое, однако, на большую часть мира. Именно таким образом связана проблема теоретических наций и политическая проблема национальности. Вопреки желанию рассмотреть эти проблемы относительно обособленно, что естественно для взгляда с левого берега Буга, отклик на востоке заставил их явно связать, ибо таково требование читателей, вытекающее из того, что в России национальная проблема политически решена куда меньше, чем за Бугом. Ведь национальные окраины и перекос в сторону добывающей промышленности - это современная российская реальность, и нельзя иначе, чем «национальные окраины», определять положение стран восточной Балтики, Словакии и Румынии в ЕС.
Разное состояние теоретических сообществ внутри разных наций хорошо видно из того факта, что исследование содержания понятия теоретической нации вызвало многочисленные обвинения в национализме. В одних и тех же, тождественных по литературному смыслу тезисах «был обнаружен» на Украине российский национализм, в России (что естественно) - украинский. Литовский читатель обнаружил в этом же самом месте польский национализм, а чешский читатель поднял тревогу по поводу «работы на немцев». И только в Польше нашли мужество согласиться с соседями и признать наличие польского национализма, хотя и российский тоже нашли. Самое интересное во всём этом было то, что во всех этих случаях в качестве обоснования национализма (не зря в университетах господствует постмодернизм!) не фигурировали вообще никакие (даже внеконтекстные и пристрастно подобранные) наборы цитат из вызвавших скандал статей. Психологи фроммовского типа обязательно отметили бы, что такая реакция вызвана тем, что где-то рядом с задетой темой располагается давящая и значительная сфера «табу». Она даже была названа - господство национальной ограниченности, не позволяющее даже убедиться в том, что языковая проблема в изоляции общезначимого, т. е. в категории «теоретическая нация», не главная. Строгим «табу» на востоке закрыта капитуляция перед национализмом и патриотизмом, дополняемая, в лучшем случае, весьма абстрактным «интернационализмом до первого литовца / украинца / турка». В этой связи стало интересно, почему в статьях о понятии теоретической нации никто не обнаружил белорусского национализма, хотя именно в статье о белорусской литературе тезис был подан в наиболее абстрактной, а, следовательно, жёсткой форме. В подобной же форме он было повторен в «Цётка й мы. Частка другая». В пользу версии о «табу» говорит то, что именно в такой форме он и не был замечен. «Табу» сработало со второго или третьего раза, как страх у зайца, который иногда может притаиться, а потом бешено сорваться с места от второго или третьего шороха ветки несмотря на то, что преследователь уже ушёл в неправильном направлении. А что касается обвинений в белорусском национализме, то их не было по той причине, что всё-таки даже самый испорченный читатель упомянутых статей хорошо понимает несовместимость белорусского национализма или даже его метастазов со сферой теоретического сознания. По этой же причине, несмотря на мои симпатии к литовцам и желание их приободрить, ещё никто не выдвигал обвинения в литовском национализме. Наоборот, признание объективных теоретических заслуг поляков и великороссов тут же привело к «обнаружению национализма» подходящей в данной местности направленности. Причём, в отличие от поляков, великороссы возмущались преимущественно не великорусским национализмом.
Несмотря на то, что именно в России статьи о понятии теоретической нации сработали наиболее звучно, они подействовали там наиболее поверхностно, как артиллерийский выстрел по глади озера. Начать стоит с того, что в концепции теоретической нации никто не узнал российского продукта. Это вопиющий факт, но всякий, кто изучал проблему даже не на уровне теории, а хоть на уровне узнавания, должен это был отметить. Относительно развитые концепции теоретической нации оставили после себя Гегель, Маркс и Чернышевский. Среди названных только один великоросс, но именно его работа «Лессинг, его время, его жизнь и деятельность» ни разу даже не была упомянута среди увлекательных поисков национализма. Между тем каждый, кто даст себе труд прочитать этот замечательный труд не может не отметить, что по своей структуре он очень близок к «Алаіза Пашкевіч: Шлях да новай Беларусі»[1]. Конечно сходство вышло не по задумке, а в силу сходства самих предметов повествования. Но какое это имеет значение, если само сходство даже не было замечено? Когда великороссы не имеют даже гипертекстового академического текста работы «Лессинг, его время, его жизнь и деятельность»? Когда к оскорблениям скоро отнесут сам факт того, что к западу от Буга пытаются читать Чернышевского и Ленина более вдумчиво, чем этого обычно делают к востоку от этой пограничной реки?
Итак, великороссы, наиболее активно «искавшие национализм» не узнали в изложенной концепции теоретической нации прямого развития положений, выдвинутых великороссом Чернышевским. А виноват в этом «хлопец с соседней улицы»! Нетрудно представить, куда меня могут послать соотечественники Чернышевского, если я попрошу их сравнить концепции теоретической нации у Гегеля, Маркса и Чернышевского. Ведь перед тем, как писать «теоретическая нация», просто необходимо хотя бы отличать эти концепции друг от друга, а лучше ещё понимать их сильные и слабые места, вызванные эпохой, требовавшей той или иной теоретической полноты охвата вопроса. Упоминавшаяся версия о «табу» подтверждается также тем, что обвинения в национализме не подкреплялись даже голословными обвинениями в неправомерном переносе концепции «теоретическая нация» из наследия Гегеля Маркса или Чернышевского. Этого подкрепления не было по той причине, что обвинители просто не разбираются в отличии этих концепций, если вообще знают о том, что они относительно обособились в истории теоретической мысли.
Учитывая то, что до появления обвинений в национализме мне не приходилось читать ленинские работы по национальному вопросу, была версия, что статьи давали неверную политическую точку зрения. Интрига сохранялась до последнего абзаца, но именно с политической точки зрения расхождений с позицией Ленина обнаружено не было. Итак, обвинение в национализме - это обвинение политическое, а не гносеологическое, а политическая проблема национальности трактуется всё-таки адекватно в тех немногих местах, где она затрагивается. В центре внимания была проблема теории и проблема теоретических наций. Если вспоминать Канарского, писавшего, что в теории нет негносеологических ошибок, то выдвижение политического обвинения по гносеологическому поводу выглядит вдвойне странным когда никто не может выдвинуть средний член между гносеологической линией и политическим уклоном, а их связь не была даже предположительно установлена ни одной цитатой. Но в целом неспособность связать гносеологическую и политическую линию свидетельствует о недостаточном уровне теоретической культуры, в противоположность избыточной (не нужной в данных обстоятельствах и ближайшей перспективе) политической культуре. Также эта неспособность была бы названа Фроммом в данном случае одной из форм неизбежно безуспешной рационализации «табу».
Однако, покончим с тараканами в восточных и западных головах, поскольку с понятием теоретической нации связано несколько содержательных проблем, которые не получили пока содержательного освещения и которые нужно прояснить.
Субъектность
Как понятие теоретической нации относится к понятию субъектности? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно разобрать основания того распространённого заблуждения, что понятие теоретической нации непосредственно возводится к фихтеанской концепции субъектности, которая в политической сфере субъектном назначает нацию. С виду проблема, решаемая категорией теоретической нации, очень похожа, ведь её основное противоречие состоит в том, что субъектность изолируется в национальных границах, а теоретически это отражается как изоляция общезначимой теории. Фихте тоже долго думал над изоляцией субъектности, но в неразвитом общественном организме Германии он нашёл только одну ниточку, за которую можно было дёргать. Связав французские политические концепции с немецким теоретическим обоснованием, Фихте фактически стал первым идеологом немецкого национализма и теоретического национализма вообще. Потребности политического действия принуждали Фихте избегать глубокого понимания того, что в каждой нации столько наций, сколько в ней дееспособных людей. Маркс позднее не отрицал проблемы замыкания субъектности в национальных границах, но он никогда не считал нацию субъектом, и более развитая действительность позволила ему выработать такое лекарство от замыкания субъектности как интернационализм. Поэтому излагаемая ранее теория теоретической нации имеет своей важнейшей и неотъемлемой предпосылкой разорванность нации на антагонистические, то есть, непримиримые интересы. Поэтому и обсуждались не все силы наций в совокупности, а взаимоотношения изолированных отрядов исторического субъекта в разных нациях по поводу этой изолированности и против этой изолированности. Именно поэтому изложенная концепция резко противостоит по политическим выводам фихтеанству или близкородственным ему идеям чучхе (주체, Dżucze, czu-czhe).
Более сложный вопрос касается теории межсубъектности Марека Яна Семека. Понятно, что если в нации увидеть субъект в духе Фихте, то теорию теоретических наций можно счесть своеобразным развитием теории межсубъектности на ином уровне. Хуже то, что даже выделение внутри нации отряда исторического субъекта оставляет возможность такой трактовки, что теория теоретических наций - это развитие теории межсубъектности для партий социальной революции в разных странах. Однако стоит получше вчитаться в повсюду расставленные слова «отряд исторического субъекта», как будет ясно, что отряд исторического субъекта - это не исторический субъект, а внутри обособленного организма печень не находится в общении с эпифизом, а мозжечок не общается с селезёнкой. Описание взаимодействия отдельных органов может осуществляться только от целого, но не от их «субъектности». Орган, получивший «субъектность», становится частью, то есть принадлежит трупу.
Предлагаемая теория теоретических наций относится к теории межсубъектности куда более сложным образом. Их смысловое пересечение следует искать не в общих сферах (возвести нацию в субъект), а в общих исторических потребностях, как это принято в диалектической логике. Здесь пересечение будет действительно значительным и именно тут можно говорить о признании Другого, об освобождающем предполагающего предположении свободы в Другом и иных сюжетах «борьбы за признание». Однако признать чужую свободу может не одна теоретическая нация в другой, не один отряд исторического субъекта в другом, а только одна историческая конкретность в другой, то есть одна личность в другой. Ибо признание свободы Другого и обретение свободы себя не совместимо с абстракциями, даже самими конкретными, - свобода всегда конкретна и «концентрируется вся там, где ущемляется хоть в чём-то»[2]. Поэтому не допуская никакой передачи полномочий мышления, теория мужсубъектности, развитая Семеком, непосредственно приложима только в отношении представителя отряда исторического субъекта в теле одной теоретической нации к представителю отряда исторического субъекта в теле другой теоретической нации. Эту длинную формулировку, увы, невозможно сократить. Ибо любая попытка её сокращения будет приводить к тому, что субъектность будет замыкаться совсем не там, где замыкал её Маркс, а модифицированный взгляд будет скорее гегелевским или фихтеанским, т.е. в политическом смысле патриотическим. Говоря словами Фихте, «обмен вызовами» в соответствии с развитием концепции межсубъектности Семеком имеет своим идеалом взаимное наполнение свободой не теоретических наций и даже не отрядов исторического субъекта в них, а каждого представителя отряда исторического субъекта внутри одной теоретической нации относительно каждого же представителя отряда исторического субъекта внутри другой теоретической нации. Это собственно и есть точка зрения практического интернационализма, раскрытая Семеком по историческому основанию и потому тождественная точке зрения Маркса и Ленина. Ибо только свободное развитие каждого может сложиться в свободное развитие всех.
Объективность
Понятие теоретической нации отражает объективную характеристику действительности, находящую закрепление в субъективной, даже больше, в подлинно субъектной деятельности. Теоретичность российской нации ни в какой мере не связана исключительно с тем, что Выготский и Леонтьев создали работы, близкие по стилю изложения к «Науке Логики» и «Капиталу». Наоборот, реализовавшаяся возможность появления таких работ отразила некий важный для революционных перспектив факт внутри российского общественного организма, который не жил тогда обособленно от соседей. Анализ этого факта и его актуальности - это сложная, но необходимая задача для тех, кто будет строить следующую ступеньку выше уровня, достигнутого в предложенном анализе. Почти никакая деятельность не может отменить определение некоторой нации как теоретической. Принципиально только личная измена автора одной из ключевых для диалектической логики работ может поставить этот вопрос, однако история не знает ни одного подобного факта, ибо создание таких работ предполагает теоретический уровень, несовместимый с возможностью измены в пользу отживающих интересов.
Даже если нация, в теле которой были созданы важнейшие работы по диалектической логике, впоследствии оказывается на много более примитивном уровне мышления, то сам факт их создания образует всё-таки твёрдую основу дальнейшего движения. Поэтому представляется несколько лингвистическим спор об утрате положения теоретической нации. В любом случае, необходимо, однако, уметь выражать ту мысль, которую в отношении России можно выразить так: является теоретической нацией, но как теоретическая нация не функционирует. Иными словами, необходимо уметь отражать состояние консервации теоретического наследия, которое было, так скажем, весьма необычно для Гегеля, Маркса или Чернышевского, ибо в их время образования новых и новых наций господствующей тенденцией было поступательное распространение общего и теоретического просвещения.
Ранние этапы
Ранние этапы формирования теоретической нации весьма сходны с формированием национальности вообще и непосредственно затрагивают политическую проблему национального. Согласно Николаю Гавриловичу Чернышевскому, теоретическая нация должна обладать развитой литературой, а следовательно, сформированным литературным языком. Маркс и Ленин отдельно отмечают в этой связи необходимость наличия литераторов-энциклопедистов типа Сенкевича, Толстого, Коласа, Пушкина или Франко. Продолжая теорию Гегеля, Чернышевский в данном вопросе рассматривает развитую чувственность как подложку, как единственно возможную и необходимую питательную среду для теоретического мышления. Эту мысль в более остром виде повторяют Семек и Ильенков, обращаясь к роли художественной литературы в формировании теоретического замысла «Капитала» и к разделению сфер мудрости и теоретического мышления. Собственно теоретический этап теоретической нации по Чернышевскому начинается с возможности ставить вопросы на лучшем мировом уровне, а заканчивается возможностью решать вопросы так, чтобы это решение было лучшим, т.е. наиболее глубоким в сфере практики. Начало теоретического этапа в России Чернышевский связывает с именами Виссариона Белинского и Александра Герцена (ещё два неизвестных для великороссов соотечественника, теоретическое наследие которых пылиться в архивах), а в Польше оно конечно же связано с именем Эдварда Дембовского (впрочем, его наследие тоже подвергается в ненародной Польше всё больше грызущей критике мышей). Этап, связанный с возможностью дать лучший ответ на теоретические вопросы, Чернышевский не мог распознать в России. Это неудивительно, ведь по наиболее распространённой версии этот этап связан с деятельностью самого Чернышевского, а самая пессимистичная для России версия нынешнего главного секретаря Объединения Марксистов Польских Петра Тадэуша Стрэнбского начинает общезначимый теоретический этап великорусской нации с Ленина.
Изложенное позволяет дать чёткий ответ на вопрос о том, Кант или Маркс сделал Германию теоретической нацией. Однако ответить здесь нужно вопреки рациональной форме концепции теоретической нации у Чернышевского или Маркса. Ведь Германию теоретической нацией сделал Готхольд Эфраим Лессинг (1729-1781), известный по справочникам как третьестепенный немецкий спинозист и более значимый в немецкой памяти как литературный критик и деятель драматургии. И если когда-то Белоруссия станет теоретической нацией, то на вопрос кто сделал её такой, я отвечу: Цётка. Ибо как писал один политик грузинского происхождения, «революции не нужны те, кто боится грязной работы». Эту простую мысль и нужно положить в основание любого величия, как теоретического, так и, в особенности, практического. Ведь те, кто вместо исследования содержания категории «теоретическая нация» заняты только тем, что ищут в написанном национализм, явно непродуктивны, а продуктивны только в националистическом смысле. Кто знает, вдруг такие люди почти невротически сосредоточены на национализме только потому, что боятся этой самой грязной работы, от давящего сознания необходимости которой можно убежать в «борьбу с национализмом»? Важны ли субъективно осознаваемые причины, когда такая сосредоточенность парализует все возможности творчества, которое вообще то имеет групповую природу, как доказательно утверждал один российский гегельянец из Симбирска. Ибо уже древние афиняне, добившиеся доныне впечатляющих успехов в творчестве образов и теоретический абстракций, знали, что в основе их успехов лежит то, что «амфоры обжигают не боги, а гончары», и что именно «грязной работе» они обязаны всем. А ведь именно эту грязную работу, требовавшую жертвовать свою теоретическую жизнь во имя чувственной жизни целого народа проделал Готхольд Эфраим Лессинг. И немецкая теоретическая нация, добившаяся мировых успехов, никогда не забывала добрым словом вспомнить и восславить скромность таких титанов «разгребания завалов» как Готхольд Эфраим Лессинг и Людвиг Андреас Фейербах.