От Шпрее до Даугавы. Несистематические заметки путешественника по национальному вопросу
2017-10-30 Mikołaj Zagorski, перевод с польского Dominik Jaroszkiewicz (Mikołaj Zagorski, Dominik Jaroszkiewicz)
1
Символ немецкой национальной ограниченности, созданный в не находившей долгое время издателя и подвергшейся «грызущей критике мышей» «Немецкой идеологии» - канал Купферграбен. Он очень небольшой - его длина не превышает полкилометра. Признаюсь читателю, что моё внимание в Восточном Берлине с большим правом занимали соседствующие с Купферграбеном музеи, в особенности, Пергамский музей. Теперь, после статей Марии Предеиной, пытаюсь вспомнить этот обводный канал обессмерченный «Немецкой идеологией», один из многочисленных в Берлине. Увы! Память не даёт никакого образа! Ни мостов, ни набережной, ни её фасадов. Только полные небезразличия античных скульпторов к мастерски сделанным фигурам пластические камни из Пергама. Как ничтожен Купферграбен по сравнению с этими творениями человеческого гения, столь выкристаллизовывавшими одну из форм небезразличия к жизни, что их способен чувствовать, «читать» даже неграмотный человек из совсем другой эпохи; что в отношении них не имеет никакого значения национальность созерцающего.
Эта сила каменных образов гигантомахии Пергамского алтаря, дрезненской Gemäldegalerie Alte Meister (? Галереи образов старых мастеров), Суенниц, Третьяковской галереи - она должна в конечном счёте смести и остатки национальной ограниченности в Европе к западу от Буга и всякое желание товарищей за Днепром выделять себя в какое-то особое сообщество, существующее по каким-то якобы особым законам.
Все люди труда чувствуют в главном одинаково. «Тут работнік часць свайго святочнага дня праводзе, гледзячы на бяссмертныя творы.
Работніку, і ты, кожан просты чалавеча. У сэрцы тваім крыецца доля ўсясветнага змагання, яна гэта і творыць хараство жыцця, з яе-то і родзяцца ў суме ўсясветныя геніі чалавечаства» - это писала Цётка откуда-то из Германии после посещения упомянутой дрезненской галереи.
На подходах к тициановской "Cristo della moneta" мне почему-то вспомнилась такая фраза из этого же очерка: «Кудлаты, абарваны, у кутку сядзіць малады хлопец, ні то булгар, ні то якой іншай нацыі, і вачыма ўпіўся ў тыцыянаўскага «Фарысея». Расказала б, апісала б гэты абраз, каб льга было словам абняць той абшар у ім векавога дабра і зла».
В центре картины монета, это овеществление того общественного отношения, которое подчиняет живой труд мёртвому вместо того, чтобы расширять и углублять действие живого труда. Совпало, а может и не совпало, что на пешем марше из предместья к галерее пришлось слушать надиктованные польским языком с оригинала «Макроэкономические модели и принципы построения ОГАС» Виктора Глушкова. «Никогда ещё организационная роль денег не была так близка к исчерпанию» - вот первая мысль, которую вызвала тициановская картина. Это была мысль о современности. У немецких друзей меня ждала распечатанная к приезду популярная книжка по курсу Datenverarbeitung. Современным базам данных решительно всё равно, на каком языке называются их элементы, и на каком языке составлено содержимое этих элементов. Самая существенная разница запросов «select * from "Produkten" » и «select * from "Вырабы" » это разница для людей, тогда как программы исполняют эти требования одинаково и только в зависимости от содержимого, а не его названия.
Конечно, на организацию нетоварных связей уйдут годы. Будет ещё немало крови и немало разрушений. Велика ли беда, что не признают себя великороссы теоретической нацией? Немцы тоже себя теоретической нацией одно время не признавали. Думать, и вовсе не обязательно теоретически, тогда должен был всего один немец. Тот, который некогда приехал из Австрии в Мюнхен пить пиво и заниматься после этого разными другими делами. Остальные должны были не думать. Не менее чем двумя десятками миллионов жизней пришлось заплатить народам Советского Союза за то, чтобы доказать, что Германия является теоретической нацией, что гегелевский метод - всё, а гегелевская система - ничто, что мышление нужно для изменения жизни, а самым главным изменением является замена рыночной регуляции научной. Помните: «В этом смысле коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: преодоление частной собственности». С каким энтузиазмом взялись немцы преодолевать эту частную собственность! Новая страница немецкой истории должна была быть написана без кровавых пятен, оставленных круппами, тиссенами, сименсами и прочими. Как получилось? Получилось в общем не очень хорошо. Лучше, чем в Народной Польше, но организационно хуже, чем в СССР. Но почему так вышло? Потому что когда для экономических преобразований было нужно теоретическое мышление, то немецкая действительность не смогла выделить из себя «должное количество» этого самого мышления. Почему? Да почти все считали, что Германия не является теоретической нацией, что в лучшем случае теорию нужно выдумывать, а в худшем - просто переносить из СССР, одной только своей волей убрав из советской теории нежелательное и добавив желательное. О том, что одно постоянно превращается в другое, мало кто догадывался. И даже Лукач, ясно разглядевший этот процесс, не смог заложить влиятельной школы - позитивистское разложение венгерского окружения мыслителя затронуло почти всех его сотрудников и учеников.
Понятно, что думающая Германия никогда не имела большого влияния, тем более политического. Но именно на поворотных точках, когда всё может превратиться во всё, способность теоретического мышления, объединённая с самым незначительным организационным влиянием, может очень сильно влиять на объём жертв и разрушений. Об этом говорит вся недавняя немецкая история, где почти каждый исторический поворот приобретал наиболее кровавые формы. Этот выбор близких по разрушительности форм в пользу худшей вызван тем, что очень недостаточно для самого минимального влияния было то выделявшееся из действительности противостояние ей, которое называется способностью выдерживать напряжение противоречия. «Но опыт и история учат, что народы и правительства никогда ничему не научились из истории и не действовали согласно поучениям, которые можно было бы извлечь из нее»[1] - эту выписку сделал из одной немецкой книги в библиотеке Берна отнюдь не немец, а представитель другой нации, где сейчас тоже находится мало желающих изучать своих (да и чужих тоже) классиков теоретического мышления. Раньше многие имеющие теоретические претензии немцы не хотели читать Фихте, Шеллинга, Канта, Гегеля. Считали себя выше их просто по праву рождения в более позднюю эпоху. Считали себя выше, а повторили все их ошибки и не подхватили почти ни одной умной мысли, которые в обилии встречаются между ошибками и свидетельствами ушедшей эпохи. Сейчас тоже где-то считают, что Чернышевского и Ульянова читать не стоит, особенно критически. Что одного духа нашей эпохи уже достаточно для того, чтобы извлечь выводы более правильные и действенные для организации успешной борьбы против сил частной собственности. Кажется, моя мысль уже больше приблизилась к другому Обводному каналу, совсем не тому, который течёт на север в Берлине, а к тому, который течёт на восток не в Берлине.
«Извлечённый из моря и пересаженный в Купферграбен кит, если бы он обладал сознанием, конечно, объявил бы это созданное «неблагоприятными обстоятельствами» положение чем-то противоречащим природе кита, хотя Санчо мог бы ему доказать, что оно соответствует природе кита уже потому, что является его, кита, собственным положением, - совершенно так же рассуждают при известных обстоятельствах и люди». Что? Опять не про немцев, - едва не кричит проницательный читатель. Погоди, - пытаюсь ему возразить, - Санчо вроде как немец, тот самый Купферграбен - это именно берлинский обводный канал. И ведь «Немецкая идеология» названа именно немецкой и написана именно на немецком языке. Да и разве другие произведения духа, кроме немых фигур из Пергама и картин Тициана, обязаны быть понятными всем невзирая на страну? Вот нахал, - возмущается проницатеьный читатель, - ведь чуть выше ясно написано: «Все люди труда чувствуют в главном одинаково».
Определённо, надо чем-то прекратить реплики проницательного читателя, ищущего польский национализм в признании главных проблем одинаковыми, как минимум, от Лимерика до Свердловска. Прочитай-ка и успокойся: филологическая справка. Вот и хорошо. Глаза проницательного читателя задвигались, а рот закрылся.
Купферграбен прямо и однозначно упомянут в «Немецкой идеологии» три раза. Одно из упоминаний уже было процитировано. Два других соседствуют в составе относительно большого фрагмента, посвящённого квазианархической теории «Единственного» авторства Макса Штирнера. Отсюда берлинская медная канава[2] попала в статьи товаришки Предеиной. Но Купферграбен - это не только столичный обводный канал, как предполагалось в предшествующей полемике. Очень важный подтекст оказался неизвестен всем участникам полемики, как проживающим к востоку от Одры. К счастью, немецкие знакомые ткнули мне в текст соответствующей статьи Википедии: «Georg Wilhelm Friedrich Hegel lebte von 1819 bis 1831 im Haus Am Kupfergraben 4a, das mittlerweile zerstört ist». Предполагая, что восточному читателю как правило недоступны даже элементарные немецкие и польские фразы, повторюсь: в доме 4-а набережной Купферграбена с 1819 года до своей смерти жил Гегель. Об этом, конечно, можно было бы догадаться, ведь эта набережная отделена лишь небольшим застроенным участком от заднего фасада Берлинского Университета и примыкающей к нему Площади Гегеля. Поэтому если читатель вдруг попадёт в Восточный Берлин, то пусть он не бежит с трамвайной конечной «Купферграбен» сразу в Пергамский музей, а посмотрит кроме заднего фасада Университета также площадь Гегеля и дома на Купферграбенской набережной. Очень полезно заглянуть в Купферграбен в поисках кита и задать себе вопрос, который мог бы задать себе этот самый кит «если бы он обладал сознанием»: таково ли наше положение какова наша практическая природа в наше историческое время и каковы для каждого пути сближения своего существования и своей сущности.
2
Ни самостоятельно, ни с чужой помощью по поиску российских источников мне не удалось обнаружить факты загрязнения московского Обводного канала какими-либо крупными теоретическими фигурами. Зато та же Википедия сообщает, что за Обводным каналом располагается Замосковречье - настоящий полигон хозяйственных и нравственных извращений, перенесённый на бумагу выдающимся российским драматургом Островским. Это был материал, на котором революционер-мыслитель и литературный критик Николай Добролюбов смог на уровне не ниже гегелевского подговорить со своим читателем о господстве и подчинении. Но такой аналогии, разумеется, не стоит ждать от всякого читателя, да и сейчас она проводится post festum, когда была вычитана вся доступная справка и даже часть недоступной за счёт качественного украинского машинного перевода российских источников.
Услышав окрик проницательного читателя, спешу вернуться на Купферграбен.
Итак, Купферграбен прямо и однозначно упомянут в «Немецкой идеологии» три раза. Одно из упоминаний уже было процитировано. Два других соседствуют в составе относительно большого фрагмента, посвящённого квазианархической теории «Единственного» авторства Макса Штирнера. Читатель должен обратить внимание, что деятельность Гегеля как, несомненно, самого выдающегося мыслителя домарксовской Германии трактуется в этом фрагменте со стороны косвенной поддержки национальной ограниченности. Эта довольно тонкая (и нисколько не оскорбительная для Гегеля или его наследия) трактовка способна очень сильно помочь в диагностике таких хитрых противников углубления освободительного процесса как, например, Виниченко (спасибо рецензенту Терминатору за обозначение подобной идеологической ловушки). Российскому читателю следует сообщить, что в книге «Відродження нації»[3] Виниченко формально выступает как противник товарно-рыночной регуляции общественной жизни, фактически же как её сторонник. Это не единственный подобный случай (большая часть европейской «антикапиталистической» литературы такова), но единственный яркий, связанный с национальным вопросом.
Самое время процитировать большой фрагмент «Немецкой идеологии» без телепортаций на другой Обводный канал.
Единственная[4] история совершается сначала в стоической школе в Афинах, затем почти целиком в Германии и, наконец, на Купферграбене в Берлине, где воздвигнул свой замок деспот «новой философии или нового времени». Уже отсюда видно, о каком исключительно национальном и местном деле идёт здесь речь. Вместо всемирной истории святой Макс даёт несколько, к тому же крайне скудных и неверных, толкований по поводу истории немецкой теологии и философии. Если иной раз мы и покидаем, по видимости, пределы Германии, то лишь для того, чтобы утверждать, будто дела и мысли других народов, например французская революция, «достигают своей конечной цели» в Германии, и именно на Купферграбене. Приводятся только национально-немецкие факты, обсуждаются и толкуются они на национально-немецкий лад, и результат всегда получается национально-немецкий. Но и это ещё не всё. Образ мыслей и образование нашего святого - не только немецкие, но и насквозь берлинские[5]. Роль, отводимая гегелевской философии, есть та самая, которую она играет в Берлине, - Штирнер смешивает Берлин с миром и с мировой историей. «Юноша» - берлинец; добрые бюргеры, то и дело встречающиеся в книге, - берлинские филистеры, завсегдатаи пивных. Исходя из таких предпосылок, можно прийти только к результату, ограниченному тесными национальными и местными рамками. «Штирнер» и вся его философская братия, среди которой он самый слабый и невежественный, являют собой практический комментарий к бравым стишкам бравого Гофмана фон Фаллерслебена:
Лишь в Германии, лишь в Германии
Я хотел бы жить всегда.
Местный берлинский вывод нашего бравого святого, гласящий, что мир «весь вышел» в гегелевской философии, позволяет ему без больших издержек основать своё «собственное»[6] всемирное царство <...>
Итак, Гегель - это, несомненно всемирно-историческая фигура в области теоретического мышления, это, также, выдающаяся фигура немецкого теоретического мышления, начатого в собственном смысле Кантом. При всём этом партийное отношение Маркса и Энгельса к гегелевскому наследию ясно диктовало им, что конкретные гегелевские выводы стали препятствием для дальнейшего увеличения практической значимости мышления. Следовательно, как бы велик не был Гегель, нужно было искать пути продвижения дальше, притом, скорее всего не в Германии, ибо её теоретический результат как раз почти «весь вышел» в гегелевском теоретическом наследии. Нужно обладать поистине чутким разумом, чтобы в высшем теоретическом продукте своей нации всемирно-исторического уровня увидеть свидетельство ограниченности. Такой чуткий разум сейчас большая редкость.
3
Мне никогда не приходилось быть на Обводном канале или Болотной площади. Поэтому догадываться придётся о многом от Высокого Замка. Но не от того, который «на Купферграбене в Берлине, где воздвигнул свой замок деспот «новой философии или нового времени»», и не от львовского Высокого Замка а от того, который белорусы называют «вежа Гедымінаса», Gedimino pilis[7].
Положение литовского мышления сильно напоминает положение всякого мыслительного сообщества полуколониальной страны. По экономическим условиях столицы осуществлять там мышление нет никакой необходимости. Там же, где оно жизненно необходимо, почти не концентрируется свободное время, нужное для существования людей, осуществляющих теоретическую функцию. В условиях отсутствия политической организации теоретического сообщества теоретическое мышление, следовательно, становится особенно трудным по экономическим причинам. Из крупных городов Европы Лондон, Москва и Париж (в порядке тупости квазитеоретических кругов) лишены развитых организованных теоретических сообществ именно из-за того, что концентрируя теоретические силы своих стран, эти города не востребуют их как теоретические, а прорывать местечковость квазитеоретики совсем не умеют. Это относится даже к такой выдающейся фигуре теоретического мышления во Франции как Альтюссер, что свидетельствуется его видеозаписью для телевидения 1980-х годов, недавно прошедшей на smp.edu.pl. Корнуол и Лондон, Бретань и Париж и Смоленщина и Москва отличаются сейчас экономически скорее как отдельные страны и объединены больше в транспортном и языковом отношении, чем в теоретическом, ибо это объединение типа эксплуатирующей финансовой зависимости, а не добровольной сопричастности, не «чуття єдиної родини». Чем больший финансовый поток распределиться в Лондоне, тем сильнее придавит нищетой Корнуол, чем больше вещественного труда граждан России осядет в Москве, тем невыносимее будет жить на Смоленщине[8] и т. д. Подобная тенденция есть везде, но не везде она вычищает теоретические способности до нуля. В Берлине, Киеве и Варшаве ситуация находится на грани, но трудящиеся имеют выразителей своих потребностей в лице людей с обособленными функциями в теоретической и публицистической деятельности. В Петерсбурге 1860-х годов тоже действовали Чернышевский и Добролюбов - социалистические Лессинги России, по словам Энгельса. Дело вообще не столько в известности каких-либо источников, сколько в наличии хоть сколь-либо заметных кругов, которые ведут общественную борьбу за поддерживаемую ими линию в логике, продолжаемую политической, художественной и пр. позициями. Начать эту борьбу - дело поистине героическое, не зря так надолго сохраняются в памяти люди типа Лессинга, Белинского, Семека, Ильенкова которые не просто узнали некие положения передовой теории, но и начали за эти положения личную борьбу, своими успехами и поражениями прокладывая дорогу последователям. Когда таких людей нет, то и людям типа Ленина и Мюнцера взяться неоткуда. Тогда целая нация оказывается духовно парализована, ибо её трудящиеся классы оказываются объектом в руках разлагающихся господ на фоне хозяйственного спада, которому никто не имеет желание сопротивляться ему даже духовно.
«Кажуць: бо цёмны нашы беларусы. Але гэта няпраўда: забываюць родную мову, адракаюцца бацькоў і братоў сваіх найбольш тыя, хто дайшоў навук, выйшаў у людзі. Яны няцёмны: яны пераймаюць чужое - дзеля карысці.
У сэрцы такіх людзей загасла любоў да свайго народа і роднай мовы. Дачэсная карысць, жаданне пашаны ў чужых, смешны гонар - усё гэта заняла мейсца ў апусцеўшай іх душы. А за іх прыкладам і наша вясковая моладзь, наламываючы сябе, пачынае праз несвядомасць чурацца таго, што яе выдзяляе з-паміж іншых народаў, пачынае глядзець на ўсё сваё, роднае, чужымі вачыма, думаючы, быццам гэта добра, калі людзі «вышэйшых станаў» так робяць...»[9]
Это Цётка. Одна из поздних (1914 г., ранее августа) полемических публицистических заметок, скорее всего для журнала «Лучынка». Трактовать этот фрагмент можно по-всякому. Простор есть. Но низкопоклонство перед панскими классами, как и тогда, сейчас мешает освоению культуры народными массами. Везде. Каков же выход? Может, нужно восстановить и продолжить националистические тенденции из той же статьи «Шануйце роднае слова»? Как там? «... Такі скарб, каторы ніхто і ніколі адабраць ад нас не здалее, гэта любоў да бацькаўшчыны, да свайго народа, да роднай мовы, - гэта вялікае мілаванне чалавека - слабога, пакрыўджанага». Или взять те же тенденции у Чернышевского, если Цётка не нравится кому-то только потому, что она белоруска: «Историческое значение каждого русского человека измеряется его заслугами родине, его человеческое достоинство - силою его патриотизма» или «высочайший патриотизм - страстное, беспредельное желание блага Родине».
Конечно, это не то, чему следует учиться у революционеров прошлого, которые действовали в условиях, когда была историческая потребность кому формировать, кому доформировывать нации. Рынок нельзя было исчерпать, если бы великороссы не отпустили ту огромную массу чужого имущества, которой распоряжался капитал, поддерживаемый романовской монархией. Для белорусов же было также невозможно получить промышленность вне административно самостоятельного развития. Ленин хорошо знал статистику о возможностях украинской и белорусской промышленности[10], также он хорошо понимал политические условия их выхода на новый уровень. Эти условия так или иначе выражались националистическими настроениями трудящихся белорусов и украинцев, которые совершенно справедливо не доверяли ни местным капиталистам, ни московским аппаратчикам, почти ничего не смыслившим ни в коммунизме, ни в коммунистическом решении национального вопроса. Среди библиографии по национальному вопросу в России попался материал, краткий смысл которого состоит в описании того, что назначенная от РСФСР администрация Хакассии в 1920-х годах проводила почти колониальную политику, ибо там никто не понимал, как можно проводить иную политику и как этих «местных варваров» сделать людьми, способными к политической и административной жизни. Это вообще - не российская черта. Обследование Коммунистической Партии Белоруссии начала 1930-х годов также выявило катастрофически низкий общеобразовательный и теоретический уровень кадров (что-то не более 3-5% партийцев с формальным или фактическим высшим образованием[11]), известно, что несколько партийных руководителей межвоенной Советской Белоруссии были сняты за ассимиляторскую позицию национального нигилизма, способствовавшую росту влияния белорусских националистов.
Теперь в прошлом виде национальный вопрос ушёл даже к востоку от Буга, хотя направления выхода из этой тупиковой дилеммы «ассимиляторство-местечковость» лучше всего были известны украинским классикам. Российскому читателю можно рекомендовать оригинал статьи ««Безпардонний» патріотизм» (Леся Українка) и перевод «Дещо про себе самого», оригинал которого Иван Франко написал на польском языке. Не знаю, много ли у великороссов было классиков - противников патриотизма и преследователей патриотов, но украинская литература выгодно выделяется по такому «показателю» в целой Европе, если не в мире. После такого аргументированного высмеивания мелочности патриотов, как у украинских классиков, вспоминается разве только Хосе Хулиан Марти Перес с установкой на слом всяких границ: «Родина - это целое человечество» или «Первое, что делают, чтобы подчинить себе какой-либо народ - пытаются изолировать его от других народов». Или, если искать в Европе, Гёте, у которого знакомые немцы нашли высказывание, прямо центральное для упомянутой статьи украинской писательницы: «Невозможно ни патриотическое искусство, ни патриотическая наука». Или гораздо более яркое, с которым согласились бы и Лессинг и Маркс: «Патриотизм портит мировую историю».
Это точные мысли умных людей. Но нужно понимать, что эти мысли появлялись на фоне ужасающей культурной отсталости местностей, господства «идиотского принципа мелких государств» (например, в Германии) и пр. Изыскивая пути отторжения всех и всяческих, самых хитрых и схематических видов патриотизма, не нужно забывать, что, например, современная Латгалия почти не имеет культурной жизни, которая могла бы быть интересна в Видземе. А в Белостоке же невозможно никого наугад взятого заинтересовать современной «художественной» жизнью Латвии. Да если бы это была только латвийская проблема! Графомания с лексикой Пушкина отнюдь не менее мощно заполняет типографские рулоны и базы данных, чем графомания с лексикой Мицкевича. Писатели перестали быть трибунами. В западных республиках СССР было литераторское течение пользу рустикализации - идеализации аграрного уклада жизни. Из сотен писателей лишь двое жили в сельской местности. Может, они тоже на свой лад решали противоречие, которое выставила нам в цитате Цётка. Может, да только тот, кто закончил «чурацца таго, што ... выдзяляе з-паміж іншых народаў,», кто не «пачынае глядзець на ўсё сваё, роднае, чужымі вачыма» тоже оказывается таким же националистическим деградентом, как и «польские социологи»[12] вытеснившие половину родной лексики английской.
Цётка не могла знать ответ на поставленный ей в «Шануйце роднае слова» вопрос. Точнее тогда ответ был другой - Ленин давил на отсталые круги РКП(б) в пользу образования белорусского государства, то есть в пользу освободительных фракций белорусского национализма, ибо иным способом подорвать частную собственность на белорусских землях и оказать давление на государственный аппарат СССР против угрозы российского мелкобуржуазного шовинизма было невозможно. Крестьянская партикуляризация должна была в ходе кооперации обеспечить существование белорусской промышленности, которая единственная была путём к избавлению белорусов от всякой национальной ограниченности в пользу общемирового нетоварного отношения продуктообмена.
«To o nas» - говорит элементарными польскими словами литовец о цитате из работ белорусской революционерки. Возвращается к презираемым пилсудчиками «лесным язычникам».
4
Вильнюс - это столица полудохлой Литвы, (далеко не единственной европейской) страны чья жизнь была очень сильно нарушена появлением финансового давления со стороны немецкого, американского, а, с недавних пор, и российского капитала. Даже пройдя по безлюдным ночным улицам Вильнюса, можно очень и очень тонко проштудировать эмпирию современного национального вопроса. Собственно, изучая литовский язык, я пытаюсь изучить такое сложное явление, каким было общество Советского Союза. Несмотря на то, что промышленная Литва (с сопутствующим развитием общей и художественной культуры) как чисто советское явление не может не вызывать большой симпатии, на улицах Вильнюса и Каунаса сложно забыть о том, что эта Литва осталась в прошлом. Ведь в этом внешне симпатичном явлении сидела некая червоточина, не просто продолжавшая столь впечатляющие достижения, но и приведшая к эмпирически наблюдаемому результату. Он, напомню примерно таков: эмиграция трети литовцев, высокий удельный индекс самоубийств, распространение алкоголизма, заметно превышающее наш легендарный польский алкоголизм, обезлюживание целых гмин, наличие всего двух городов с положительным инфраструктурным прогнозом: Каунас - без изменений численности жителей и Вильнюс - с небольшим урбанизационным ростом населения.
В Литве, разумеется, есть люди типа Виниченко, которые охотно признают, что Литва чисто вещественно является больше чем на три четверти советским продуктом. В организации «Frontas» можно найти и тех, кто считает советский период жизни Литвы наиболее выдающимся только потому, что он обеспечил взлёт литовской культуры. Есть даже люди, которые именно поэтому будут ратовать за нетоварные способы регуляции общественной жизни. Однако, не стоит забывать, что подобные установки выражают, хотя и ослабленные до предела, но националистические предпочтения, останавливающиеся перед следующим шагом. Советские, в частности, литовские источники, созданные между 1985 и 1995 годами в эпоху наибольшего в литовской истории идеологического давления показывают настрой местной интеллигенции на то, что за счёт «запаса» общей (так называемой называемой «национальной») культуры можно будет нивелировать рыночные влияния, разлагающие и деструктивные действия которых сильно преуменьшались по советской традиции. Эта идеалистическая установка, разумеется полностью несостоятельна, однако, она несколько умнее тупой безоглядной рыночной апологии, господствовавшей тогда в Польше и, судя по немногому известному благодаря Анджею де Лазари, в России.
Как по практическим, так и по теоретическим предпосылкам современная Литва, следовательно, является хорошим фильтром для отбраковки националистических концепций, для отбраковки откровенного шовинизма под видом социализма. Особенностью Литвы является то, что она испытывала национальный гнёт со стороны всех крупных соседей, имевших или имеющих теоретическое мышление в теле своего общества. Польские, немецкие и российские шовинисты, следовательно, практически способны только усилить литовский национализм. Реальное же решение литовского вопроса может состоять только в превращении литовца в человека, а для этого прямая или косвенная поддержка литовского национализма прямо недопустима. В особенности такая тонкая и косвенная, но действенная поддержка, которую украинским националистическим радикалам оказали российские «социалистические» элементы, поддержавшие шовинистическую истерию власовской направленности.
Отдельного внимания заслуживают перспективы теоретического мышления в Литве. Вопрос теоретических сообществ заслуживает внимания единственно только потому, что «без революционной теории не может быть революционного движения». Как соотнести эти перспективы с Литвой - вопрос не простой, вопрос, способный отбросить немало недодуманных концепций. Один из моих друзей, плотно занимавшийся наследием Семека и создавший несколько глубоких статей в ответ на вопрос о теоретических перспективах Литвы и том способе, которым литовцы смогут прорвать национальную ограниченность, столь поддерживаемую почти всеми соседями, ответил «А раптом...». Изучая библиографию литовской литературы сложно отделаться от впечатления, что, как, минимум с 1820-х годов Литва является барометром всякой национальной политики. Она не поддаётся простым решениям и этим ценна для внешнего наблюдателя. Решить литовский вопрос окончательно может только ленинская экономическая политика преодоления товарности, продолжаемая ленинской национальной политикой, исторически нацеленной на нейтрализацию националистических влияний мелких собственников, которые весьма многочисленны и влиятельны на первых этапах коммунистических преобразований.
Для восточного читателя литовский вопрос должен быть в общих чертах тождественен национальному вопросу внутри России. Мировому рынку не нужно развитое литовское общество, но из этого неверно делать вывод, что силам, противостоящим мировому рынку, нужна сколь-либо обособленная в своём качестве Литва. Возможный расцвет литовской общей и художественной культуры, сопровождающий формирование литовской промышленности, регулируемой нетоварным способом, нужен нам исключительно для того, чтобы сделать из литовца человека, ибо не только как представитель литовской политической нации, но вообще как представитель любой ограниченной общности литовец потенциально является резервом контрреволюции и лишь как постоянно становящаяся всесторонне развития личность литовец является революционной силой. Это не исключительно литовская диалектика, но на литовском примере она весьма ярка, ибо, скажем, рассматривать отдельно более многолюдную чем Литва Малую Польшу - это небывалый шовинизм, тогда как в лице Литвы есть существенные основания для внимательного конкретного исследования; ибо исторически субъектность литовцев сильно зажата в известных географических пределах, и польские патриоты способствовали консервации этой зажатости не менее немецких и российских. Мировой рынок, и это пока что эмпирически очевидно, не может обеспечить литовцам существенного прорыва национальной ограниченности. Это под силу сделать только кибернетическим общественно-техническим системам типа ОГАС или «Киберсин».
Передо мной есть немало материала по деконструкции соседней с Литвой Латвии. Несмотря на небольшое количество общей лексики с литовским языком, латышские источники относительно сносно подвергаются автоматическому переводу на немецкий и заметно хуже на польский или украинский языки.
В Латвии некоторое хождение имеет полемика об англизации латышей. Дело в том, что Британские острова принимают значительную часть (по оценкам, которые мне кажутся убедительными, до 70%) латышской трудовой эмиграции. Конкретно наибольшая роль приёмника необратимой латышской эмиграции принадлежит Англии. В рамках очередного ответвления обсуждения с одной стороны была заявлена позиция литовца, который с восторгом описывал практику штрафов от государственной языковой инспекции Латвии за нанесение англоязычных надписей. С другой стороны эмигрировавший латыш доказывал, что доступность английских источников для латышей может способствовать их приобщению к американской революционной культуре, которая на протяжении целого столетия выбарывает и вырабатывает из себя возможность решать проблемы не ниже ленинского уровня. Доказывал это латыш из Германии и на немецком языке, но имеющий регулярное телефонное сообщение с Англией на латышском языке. В каждой из приведённых позиций главные черты целиком ошибочны. Например, государственная языковая инспекция - это довольно тупой и чисто идеологический орган. Куда большую известность она имеет в связи с инцидентами о российских публично доступных буклетах, меню и пр. Также и прошедший русификацию, например, эстонец вряд ли первым делом начнёт штудировать Чернышевского и Ленина, а следовательно, англизированные латыши также не на Фромма и не на Корнфорта обращают своё внимание, если у них вообще есть время и желание что-то читать в чужой стране, где горек хлеб и круты лестницы.
Хороши ли кретинствующие рижские бизнесмены, создающие английские надписи в надежде на туристов? Нет в них ничего хорошего, ибо велик ли туристический поток в Ригу вообще и из англоязычных стран в частности? Вопрос риторический. Да и англоманы-лизоблюды являются таким же националистами, что и правящие группировки, только национал-предателями, которые только и возможны при националистическом режиме типа современного латышского. Вот у действительно ориентированных на туристов рижских рестораторов есть чему поучится в области языкового вопроса. Если штрафами в сотни евро за каждый выявленный факт ликвидирована возможность делать иные публичные надписи, чем на латышском языке, то для туристов режим работы и отраслевую принадлежность столовой можно обозначить значками, некоторые из которых которые понятны только в Европе, но многие из которых будут правильно поняты вообще по всему миру. Если возможно публично выставлять на стол только меню с латышским текстом, то ничто не мешает рисовать снизу стойку администратора со значком книжечки и перечислением общепонятных кодов языков: «Ru, De, Pl, Fr, En». Это не только показывает, что любые националистические законы можно профанировать при должном желании, но и заставляет присмотреться к возможностям решения языкового вопроса в том обществе, которое деятельно изживает всяческие местные ограниченности[13].
Решение языкового вопроса, которое имеет место в Швейцарии, Ленин, как известно, считал предельно достижимым продвижением капитализма в сторону демократизма в данном вопросе. Все три основных швейцарских языка регулируются за её пределами и взаимно известны между более чем 80% процентам населения. Потому в Швейцарии нередко заказывают переводы надписей для различных программ, а ранее там было немало переводчиков художественной литературы. Не всякая капиталистическая страна может позволить себе подобные образовательные затраты, обеспечивающие взаимную известность трёх языков. Затраты эти, конечно, довольно невелики даже для капитализма, но подрывают важную идеологическую основу - «противостояние с Иным» или, переводя термин гегелевской теории межсубъектности на язык политической экономии - с таким же пролетарием из тела иной технологической нации. В этом смысле швейцарская национальная идеология не является простым этническим или языковым шовинизмом, она устроена в этой сфере, вероятно, наисложнейшим для буржуазной идеологии способом и местами напоминает деградировавшие формы попыток прорвать национальную ограниченность, застывшие в явлении под названием «советский патриотизм». Кстати, советская языковая политика, о которой мне сообщали в балтийских странах, была весьма далека от швейцарской отнюдь не только по причине наличия в теле СССР шестнадцати «больших» стран и ещё двух десятков «малых».
Посещение балтийских стран можно рекомендовать читателю потому, что они очень хорошо позволяют проникнуться как языковым вопросом, так и советской историей вообще. Нужно торопиться! Каждый год приближает Литву и Латвию к пустынному состоянию; их население скоро уполовинится относительно уровня 1990 года. Пока же, бродя по Риге без всякого знания латышского языка или по Вильнюсу со знанием бытовых реплик и географической лексики ещё можно убедиться, что главные проблемы латышей и литовцев вообще не отличаются от главных проблем поляков или украинцев. Можно, конечно, заметить, что сенсорный экран терминала взвешивания рижского супермаркета содержит над латышской надписью фотографию или рисунок плода, корня или крупы, но куда важнее заметить, что вся эта нарисованная еда становится таким же недоступным предметом фальсификации или спекуляции в Риге, как и в Польше или на Украине.
На интересные раздумья о языковом вопросе наводит книжка начала 1980-х годов «Принципы работы сетей вычислительных машин», содержащая два десятка листов А4 с рисунками и латышским текстом. Кстати, медленные и затратные каналы связи сильнее прочих технических препятствий стояли перед разработчиками проекта ОГАС, как свидетельствовал в свои последние годы Глушков. Приветы советской истории бывают очень неожиданными, особенно когда уносишь их из опустевших рижских квартир эмигрантов. В конце латышской брошюрки размещён небольшой словарик, дающий англо-латышско-российские или немецко-латышско-российские соответствия. От 60 до 70% терминов явно имеют английское происхождение, оставшиеся - пополам, либо немецкие, либо российские. «Англизация Латвии началась в СССР» - пишу я немецкую реплику своим собеседникам, отстаивавшим разнонаправленную глупую политику в языковом вопросе. Шутка это или нет? Сейчас понять это непросто, а скоро, может статься, что понимать это будет и ненужно, ведь при отсутствии мощного российского или немецкого революционного движения мировой рынок совершенно спокойно уменьшит Латвию до размеров дорожных, трубопроводных и железнодорожных служб транзита грузов. Сама по себе англизация не страшна, ибо нет ничего плохого в том, чтобы изучать Шекспира, Смита и Рикардо на языке оригинала. Весьма поучительны ошибки Локка и Бэкона, классические в своей тупиковости воззрения Юма и пр. Дело однако в том, что языковая инспекция совсем не противодействует подлинной «англизации» - превращению Латвии в финансовую колонию США и Великобритании. Эта инспекция лишь делает вид, что английские господа тут не хозяева[14], тогда как в действительности не имеет никакого значения на каком языке написаны исполняемые регламенты, обеспечивающие монетарное ограбление Латвии. Будь они написаны хоть на русском, хоть на польском, хоть на немецком, хоть на латышском языке - для латышских трудящихся от этого ничего не изменится. И меньше всего против сложившейся ситуации могут сработать различные полудетские формы протеста. Например, сообщалось, что на английский вопрос о направлении движения в Латвии будет дан противоположный ответ, следовательно, для того, чтобы дойти до цели, нужно двигаться в противоположную сторону, или задавать вопрос на латышском или русском языке.
5
Советская языковая политика исходила изначально из факта экономической асимметрии. Наиболее развитые формы общественной жизни были в романовской монархии сосредоточены почти исключительно в рамках национальных сообществ великороссов, поляков и латышей. Оживлённое предпромышленное развитие коснулось также украинцев, белорусов, узбеков, армян и азербайджанцев. После 1920 года Рига, Лоздь и Варшава - (промышленные центры романовской монархии из первой десятки) оказались за пределами Советской России. В рамках СССР, таким образом, из промышленных, то есть практических наций остались одни только великороссы. Только великороссы в довоенном СССР стали, соответственно, теоретической нацией, причём Выготский и Лурия в своих психологических исследованиях уделили внимание национальному вопросу в психологии - они исследовали эмпирически-чувственные и формально-логические способности населения национальных окраин относительно населения промышленных центров.
Сообразно необходимости подорвать основные практические основы великорусского шовинизма, который Сталин называл крупнейшей опасностью в национальной сфере, образовательная политика 1920-х годов знает примеры полного перевода местного образования на местные языки. Это, разумеется, был перегиб с расчётом на обратное действие. Обратное действие наступило вместе с установившимся двуязычием эпохи опромышливания. Эта ситуация в целом сохранялась до уничтожения СССР, когда она стала важной надстроечной основой для шовинизма со всякой стороны. Первыми, разумеется, стали наиболее влиятельные российские шовинисты, которые были административно выделены именно как представители национальности: великороссы не обязаны были осваивать никакие языки тех народов, которым они потенциально могли бы передавать высшие формы промышленной и общественной организации. Великороссы Татарии (по непроверяемому свидетельству) изучали язык волжских татар, но великороссы соседней пензенщины не имели никакого административного принуждения считать чувашей, белорусов, узбеков или литовцев людьми. Так административный порядок закреплял представление о том, что одни более люди, ибо имеют преимущества, а другие менее люди, ибо обязаны ходить к нотариусу и подтверждать содержания свидетельств. Со временем большинство свидетельств по всему СССР были унифицированы с российским переводом, но тем самым неравенство было подчёркнуто ещё раз. Разумеется эти языковые факты были лишь побочным фактором напряжённости до тех пор, пока киргизы и хакасы, молдаване и башкиры втягивались в промышленное развитие и получали доступ к преимуществам промышленности организованной свободно с возможностью местами превзойти товарные способы взаимодействия. Но когда административно, то есть по идеологической видимости с российской стороны была провозглашена ориентация на рыночные способы регуляции, то бесполезно было уже использовать КГБ для подавления националистических сообществ, когда основой существования и расширения этих сообществ была утверждённая всеми высшими органами СССР либермановская политика. Именно эта политика привела к тому, что в соответствии с прогнозом известного отщепенца Бжезиньского национальный вопрос стал той идеологической точкой, из которой легко вытягивались возможности подрыва экономических основ жизни СССР и всех его составляющих стран. Национальный вопрос в СССР стал наиболее развитой идеологической формой проявления экономического рассогласования. Идеологически содействовать героизации УПА как мощные экономические агенты ещё в 1970-х годах могли только неофициальные, но вполне реальные криминальные миллионеры УССР. Аналогичные соображения касаются власовщины и других форм местного национализма.
В каком направлении языковой вопрос может решиться в случае более удачного чем в СССР продвижения в сторону нетоварной организации промышленности? В РСФСР признавалась обязанность великороссов изучать языки наций, имеющих более высокий валовый оборот. До конца 1950-х годов массовым было изучение немецкого языка, с середины 1970-х годов изучение английского языка. Во всяком случае подобное условное отрицание моноязычной территории не содержит ничего, что противоречило бы как мировому рынку, так и процессу его преодоления. Теперь в академической среде Германии, Франции и США не очень трудно встретить тех, кому доступны российские источники, хотя экономическое значение путинской России похабно мало относительно экономического влияния даже РСФСР, условно вырванной из единого экономического организма. Однако подобная двухсторонняя реализация межсубъектности также и в отношении менее развитого пока не находит никакого отклика в России. Если в польских социалистических кругах относительно легко найти знатоков кашубского, словацкого, белорусского и украинского языков, то найти знатоков, например, волжско-татарской литературы среди российских социалистических кругов вряд-ли возможно. А ведь литература некоторых подроссийских народов содержит ряд произведений, весьма способствующих формированию революционного сознания современного типа начиная со сколь угодно низкого уровня общественной организации. Например, Доминик Ярошкевич составляя использованный мной ранее корпус источников о Чернышевском наткнулся на сообщения об осетинском поэте Хетæгкаты Къоста, которые были им с максимальной подробностью собраны в отдельную подшивку. Не имея помощи знатоков языков персидской группы, мой товарищ максимально детально рассмотрел все доступные переводные источники (автоматического осетинского перевода пока что не заявлено) и обнаружил весьма много такого, что могло бы серьёзно помочь российским «социалистическим» кругам не усиливать своими действиями бандеровщину в ходе донбасского конфликта. Это не говоря об украинской литературе - наиболее развитой литературе среди соседних великороссам народов. Просто невозможно поверить, чтобы великороссы, если бы им были доступны драмы Леси Украинки или повести Ивана Франко смогли косвенно, но действенно поддержать своими действиями рост пробандеровских настроений, уже четвёртый год как накрывший восточную Украину.
С точки зрения вытащенной из архивов Семеком теории межсубъектности (его важнейшую тематическую работу сделал доступной российскому читателю Максим Загоруйко) очевидно, что, например, эмансипация киргиза в человека должна была идти несколько иным способом хотя примерно в таком же направлении, которые было выбрано в СССР. В частности прямо преступна политика оставления Узбекистана без развитой промышленности, ибо в ближайшем же действии рыночных сил эта страна стала превращаться в уже упоминавшийся Камышовый рай, а рашидовщина[15] является только лишь прямым продолжением либерманощины. Но и процесс создания промышленности местами шёл с прямо колониальным пренебрежением к тому местному населению, которое должно было со временем составить ядро промышленного персонала. За 60 лет промышленного развития СССР этот процесс охватил куда меньше населения, чем не охватил. Ассимиляционное движение великороссов, переселившихся в другие страны, в СССР было явно более медленным, чем обратное движение, что создавало почву для националистических идеологизаций с каждой стороны и затрудняло ту самую межсубъектность, которую Ленин, судя по всему положил в основу своей национальной программы.
Практически-административно в любом объединении, собирающимся преодолевать товарность, целесообразны такие меры, как равное признание без нотариальных процедур всех кодифицированных языков в рамках единой системы документооборота. В области образования необходим скорейший подрыв монолингвизма и дилингвизма в сторону элементарного изучения а) господствующего местного языка б) языка одного из соседних народов с менее развитой промышленностью в) одного из мировых языков промышленно-развитой нации г) вспомогательных языков типа эсперанто для облегчения произвольного международного взаимодействия. Если кто-то считает эту программу грубым чисто идейным следствием теории межсубъектности или «ленинского национал-либерализма»[16], то следует заметить, что за исключением последнего пункта в этой программе нет ничего социалистического - это лишь выраженная точка реальной тенденции в образовательной системе Европейского Союза даже в условиях болонской системы. В Польше это обычно сводиться к классической «тройке» - польский для быта и администрации, немецкий язык для более развитых промышленных форм, российский для изучения промышленных проблем.
Что касается изучения вспомогательных языков типа эсперанто, то предложения в пользу этой меры тоже можно найти в советской истории 1920-х. Предполагая, что к четырём странам СССР могут присоединиться иные, руководитель политики украинизации Скрыпник рассматривал возможность перевести на эсперанто административной оборот высших органов СССР. В таком случае расширение нетоварного промышленного объединения путём присоединения Польши, Германии, Болгарии или Румынии было бы минимально затратным, ибо лексика эсперанто имеет значительный германский, романский и славянский компоненты, что было оптимально для ожидавшегося направления развития мировой политической революции, начинающей коммунистические преобразования. В общем теперь уже не столь важно, почему история отбросила политику Скрыпника или утопила в Лете группировку в Узбекистане, которая выступала против преимущественной хлопковой ориентации страны за создание разнообразных промышленных местных вспомогательных мощностей большинства отраслей. Нам должно быть понятно, что административная украинизация за счёт ущемления еврейского городского населения и великороссов Украины была лишь перегибом в расчёте на обратное действие, что времени для предвоенного развития разнообразной узбекской промышленности не было и требовалось срочное накопление любой ценой. Это всё уроки советской действительности, хорошо усваиваемые теперь. Куда важнее будет заново не создавать административные и идеологические предпосылки, работающие в пользу каких-либо национальных преимуществ и иных рыночных про происхождению односторонних регуляторов общественной жизни. Этому советский опыт нас вполне может научить.
Из рашидовского Узбекистана мы должны снова перенестись в Ригу к латышской брошюре об устройстве сетей вычислительных машин. Написавший её латыш из СССР был приобщён к грамоте, притом на уровне не ниже основной школы, на родном языке и наверняка бесплатно (то есть после 1944 года). Рижская политехника к тому времени уже несколько десятилетий работала в третьем после Петербурга и Москвы промышленном центре забужской части романовской монархии. Если представить на месте этого латыша-автора таджика, то окажется, что тому до высот мировой культуры нужно было вытягиваться сначала до уровня российских источников, а потом за счёт знакомства с иными языками до наиболее практичных технических концепций Западной Германии, Франции и США. Речь не идёт о прямой доступности западногреманских или американских источников по тем же сетям цифровой связи для таджика. Речь идёт о доступности для каждого таджика лучших достижений мировой культуры, причём само по себе ни знание немецких и американских оригиналов, ни русификация тут не поможет, ибо речь идёт не об инструментах, а об ожидаемом результате, который должен выбрать подходящие, возможно ещё небывалые инструменты. Так небывалым был процесс становления теоретического мышления на Украине, которое туда очень умело забросили на хорошо подготовленную почву Злотина и Копнин. Никто ранее так не действовал, но результат в виде замечательной книги Канарского сейчас налицо. Может быть, таким должен был бы быть ответ на вопрос о перспективах теоретического мышления в Литве со стороны переводчика наследия Семека?
Каково вообще положение любой теоретической нации? Помимо классических работ это ещё болезненное перевозбуждение литературных сил, плодящих бред. Так вокруг Маркса можно найти целый Докторский клуб, высмеянный в «Немецкой идеологии». Кстати, это объединение заседало в берлинском кафе «Штехели» недалеко от Французской улицы и менее чем в километре к югу от Университета и Липового спуска. Подобным образом вокруг Канарского мы обнаружим целый рой абсолютно тупых позитивистов, которых теперь даже шмайсером нельзя заставить перечитать весь корпус своих публикаций тех лет. Напыщенные эмпириокритики и эмпириомонисты вокруг Ленина - это просто классические примеры интоксикации самодельными теориями «с коленки». Вульгарные социологи вокруг Выготского - из того же разряда, тех, кто в логике ни пёс, ни выдра. Фигуры поменьше, не распространившие широко революции ни логике, ни в политике тоже сопровождались подобным окружением. Позитивисты вокруг Марека Семека и самоуверенные политики вокруг Тодора Павлова, гносеологические авантюристы типа Отто Шика вокруг Милана Соботки - это тоже наша общая нездоровая реальность. Важны теперь не гадости нашей жизни в эпоху народной демократии, важно соотношение прекратившихся ныне достижений с тем, что их прекратило. В этом отношении невозможно спорить с высказываниями Марии Предеиной. Надеюсь, что из представленной вниманию читателя батлейки можно что-нибудь выяснить об этом самом соотношении. Пока же вернёмся в Вильнюс, где история бастиона Гедымина неожиданно совпала с аллегорической историей Литвы последних лет.
Замковый холм (это не подлинное литовское название, в оригинале он, помниться «холм Гедыминаса») сложен из песка и песчанниковых слоёв. Уже первые советские геологические обследования выявили неизбежность существенной для стабильности строений подвижности тела холма. До недавних лет холм был покрыт деревьями, а обследования последних советских десятилетий не привели к формированию господствующего в профессиональном сообществе мнения о сути деградационных процессов в теле холма. После 1990 года одна из получивших контроль над содержанием холма группировок добилась в итоге решения о вырубке леса, поскольку древесные корни якобы ускоряли при порывах ветра осыпание склонов. Разумеется, эта спонтанная мера не принесла ожидаемой стабилизации. Доступные ветрам склоны после долгих дождей образовали оползни с разных сторон холма. В результате оползня обнажились подземные укрепления, заложенные в склоне едва ли не во времена Жыгімо́нта Старо́га, которые примыкают к раннебуржуазной революции в Германии и к которым отнесено действие «Хрыстос прызямліўся ў Гародні» Караткевіча. Так символ Литвы - башня Гедмимина приближается к краю оползневого склона, после чего объявляется чрезвычайная ситуация для распечатывания общегосударственного фонда в пользу срочных восстановительных работ. Эту спираль безответственности и администрирования на грани маразма, как кажется, волне могут понять только украинцы, ибо такова их действительность помайданных лет. Деградационные процессы в холме действительно вышли из-под всякого контроля. Из множества оживших версий снова ни одна не приобрела пока положение господствующей, ибо каждая имеет заметные объяснительные дефекты. Таким же способом, как геологические силы в холме, действуют и рыночные силы, уничтожающие Литву и закрывающие литовцам дорогу к лучшим мировым достижениям практики и теории. Кажется, никто уже не собирается изучать и останавливать эти силы. Пока что склоны начерно отсыпали свыше обнажившихся средневековых крепёжных свай и застелили полиэтиленовыми листами против чрезмерного обводнения. Так и вся Литва скоро окажется на обрыве, но его лишь задекорируют плотным полиэтиленом от чрезмерного обводнения. Как сказал один представитель организации Frontas, недавно окончивший школу, всё дело в том, что флаг на башне теперь не тот[17], слишком «тяжёлый» для того, чтобы его смог вынести холм.
Иллюстрация
https://img-fotki.yandex.ru/get/6830/192537469.3e/0_181492_eb8bd818_XL.jpg
6
К идеологической видимости наиболее близка политическая национальность, которая довольно просто подавляется, ибо является не формой субъектности, а формой отказа от субъектности, что чётко показала товаришка Предеина. Однако просто так одним усилием избавиться от своей теоретической «национальности» или от своей технологической национальности не получится. Технологическая национальность вообще может иметь силу проявления, превосходящую волю отдельного человека, ибо сейчас сложно представить узбека, достигающего выдающихся результатов в кибернетике именно на основе привычной окружающей практики - такой практики в Узбекистане сейчас также мало, как в Польше, Белоруссии, Испании или Перу.
За данную статью из цикла о национальном вопросе должно извиниться перед Терминатором. Действительно, эти статьи не только не очень просто читать, их непросто составлять. Пока что вышла очередная батлейка из разнородных заметок. Национальный вопрос не только непросто штудировать, его непросто излагать, ибо он не может быть изложен в виде прикладной логики как психология, политическая экономия или эстетика. Национальный вопрос происходит не из человеческой потребности, а отражает практическое соотношение географическим способом рассматриваемых классовых по форме сил, тормозящих очеловечивание. Это, конечно не значит, что национальный вопрос нельзя изложить более понятно, чем это вышло. Просто по старой сократической традиции надлежит выставлять читателю в первую очередь оригинальное повторение наверняка уже кем-то сделанных исследований, выставлять на первый план проблемные вопросы, которые не могут вызывать после простого введения единую точку зрения. Это тем более является внутренней необходимостью, что в Польше национальный вопрос был решён и не занимает заметного места в экономической жизни. Народная Польша, поддержав самоопределение Литвы, Белоруссии и Украины вряд ли проводила неверную политику, ибо это время было весьма благоприятным (несравнимо благоприятным относительно современности) для всех названных стран, даже для наиболее ориентированной на рынок Народной Польши, внутренние кризисы которой всё же не создавали стотысячные эмиграционные потоки. Белорусов или украинцев, считающих что им будет хорошо внутри ориентированной на частную собственность Польши, я просто долгое домайданное время не понимал, хотя теперь этим стремлениям уже невозможно противопоставить действительность помайданной Украины, которая заметно безрадостней польской. Тем не менее, никто из влиятельных и адекватных польских политиков не может сейчас обвинить в основных экономических трудностях ни москалей, ни великороссов вообще. Этот факт весьма ограничивает с указанной стороны популярность польского национализма, который использует потому другие ниши для завоевания публичного сочувствия.
Что касается России, то имея лишь общую картину без различимых деталей, в Польше нельзя предположить о том, что самоопределение подроссийских народов могло бы привести к долгосрочному ухудшению экономической ситуации. К долгосрочному ухудшению экономической ситуации, несомненно, привела как раз капитализация и обособление России от иных стран Советского Союза, решающим образом порвавшая общие административные связи. Господствующие классы России, выступившие против общего национального самоопределения в пользу федеративной государственной связи, имевшей место в СССР, не вправе теперь каким-либо образом морально противостоять сепаратизму, точно также как странным (хоть глубоко закономерным и естественным) выглядит превращение украинских сепаратистов в противников поголовно всего донбасского населения. Тем не менее, появляется вопрос о возможностях использовать сепаратизм против российской частной собственности. Он принципиально отличен от вопроса о пуэрториканском и индейском и пр. сепаратизме против США, также как отличен от национального вопроса в Германии и Франции, где нет значительных территориальным образом обособленных инонациональных сил. Однако, вопрос об использовании сепаратизма против российского капитализма заслуживает отдельной статьи, хотя против пилсудчины самоопределение украинцев, литовцев и белорусов сработало весьма эффективно. Пока же попробуем подвести подытоги.
Любому читателю можно рекомендовать для вхождения в курс современеного национального вопроса из данной полемики изначальные статьи товаришки Предеиной, затем мои ответы, ответ G. L. S. и рецензию Терминатора. Эти материалы дают обзорный круг узловых проблем и трактовок. Остальное, что может быть известно читателю (не исключая этой статьи) даёт лишь разработку отдельных побочных вопросов. Основа национального вопроса в политической экономии, а ключ к его окончательному решению лежит в кибернетике, и отнюдь не только хронологическим совпадением объясняется моя рецензия на тезисы литовского товарища как и характер изученных в разных иностранных городах документов. Разумеется, латышская брошюрка об устройстве сетей вычислительных машин имеет теперь только историческую значимость, но немецкий учебник по курсу Datenverarbeitung имеет какую угодно, но не архивную значимость. Кстати, говоря о латышах, сложно забыть, что они имели наиболее полную республиканскую базу данных в СССР, которая была признана лучшей и эталонной для прочих. Республиканская автоматизированная система управления Латвии находилась примерно на середине пути от универсально-экономического замысла ОГАС к его грубой деградации в виде PESEL - базы данных учёта граждан и резидентов Польши, которую отрабатывали ещё в период чрезвычайного положения. Разумеется, учёт населения является деградацией кибернетических концепций, точно также как деградацией коммунистических тенденций является управление людьми, а не подвластными им процессами; точно так же, как деградацией экономической политики является ориентация на прибыльность, а не на сэкономленное общественное время. И всё же в качестве подсобного средства учёт населения может присутствовать, хотя велик соблазн сделать его узловым. Это произошло в Польше, в которой идеи, аналогичные ОГАС деградировали до простого реестра населения с фискально-шпионско-политическими целями. Но это не произошло в Латвии, где деградировала вообще вся сфера автоматизации, в отличие от Эстонии, внедрившей государственную паспортизацию на основе простых математических ключей стандарта X.509. Современный эстонский опыт в этом смысле интересен исключительно технически, но по уровню стоящих за ним кибернетических концепций он превосходит только PESEL, тогда как реальная концепция автоматизированной системы управления Латвии, не говоря об ОГАС или Киберсин, заметно его превосходит.
Несмотря на то, что ранее мне никогда не приходилось специально заниматься национальным вопросом, но недавно пришлось специально проштудировать цикл работ Ленина по политическому национальному вопросу, я не могу рекомендовать читателю питаться пресными сухими опилками, которые были в обилии найдены в известных тематических публичных печатных выступлениях Бердяева и Донцова, Духиньского и Ильина, Мерославского и Дзюбы, Виниченко и Краснова. Всё это по отношению к силам мирового рынка в главном однотипные люди, которые этим силам всячески способствуют, рассуждая об области политической экономии. Остальное становится не столь важно, когда они все с разной степенью наглости оппонируют как ленинской политике электрификации для закрепления нетоварной регуляции, так и продолжающим её замыслам Глушкова. С современными кибернетическими способами содействия национальному равноправию ни одна из концепций названных авторов несовместима, с кибернетическими способами ликвидации товарных и денежных отношений также. Потому со стороны национального вопроса читателю больше даст самая простая популярная брошюра по применению баз данных. И не только в смысле того, что база данных с названиями объектов на эсперанто и произвольным содержанием строк способна сделать языковой вопрос несущественным. Но больше в смысле того, что согласованное добровольное действие экономических агентов свободного труда в конечном счёте способно опрокинуть всякую необходимость сколь-либо широкой рыночной регуляции. Ведь Глушков был против рыночной регуляции не из личных предпочтений, а потому, что он знал пределы эффективности этой регуляции, весьма узкие по современным меркам, тем более не всеобщественного масштаба. Потому среди представителей политической мысли Украины Глушков занимает видное место в первых рядах противников экономического либерализма - рядом с Франко, Украинкой, Антоновым, Канарским и Босенко. А среди представителей политической мысли России Глушков занимает почётное место в первых рядах противостояния фритердерам - место рядом с Чернышевским, Лениным, Лифшицем, Ильенковым, Ждановым.
(Georg Wilhelm Friedrich Hegel: Vorlesungen über die Philosophie der Geschichte - Kapitel 1)
Was die Erfahrung aber und die Geschichte lehren, ist dieses, daß Völker und Regierungen niemals etwas aus der Geschichte gelernt und nach Lehren, die aus derselben zu ziehen gewesen wären, gehandelt haben. ↩︎
Так назвал Купферграбен немец, полонизировавший для гостей берлинскую топографию почти до неузнаваемости. Так местность Митте была представлена как Средний город. (нем. Mitte - середина, пол.Śródmiejcie - (белор. фонетизация Шьрудмейсце) известное варшавское название, принадлежащее одноимённой станции - Пер.) ↩︎
Эту книгу трудно рекомендовать читателю для изучения. Написанная тяжёлым языком она явно поддерживает многие установки украинских патриотов, а в целом излагаемая концепция весьма эклектична и местами тяготеет к позитивизму почти львовско-варшавской школы. Источники для интересующихся национальным вопросом на Украине будут даны несколько позднее - после предварительного ознакомления в характерный круг полемики попали произведения украинских мыслителей, так или иначе противостоявших патриотам, в первую очередь Леси Украинки и Ивана Франко - Zagorski. ↩︎
«Единственный» - отсылка к названиям трактатов представителей разложившейся фихтеанской школы. «Единственный» - гносеологически ущербная версия «Я», продвинувшаяся в сторону апологии буржуазного индивидуализма - Zagorski. ↩︎
Немецкие товарищи обратили внимание, что для характеристики группировок Буаэра и Штирнера Маркс и Энгельс несколько раз используют характерные словоформы берлинского диалекта (ныне почти вытесненного из быта) для подчёркивания местечкового характера этих группировок - Zagorski. ↩︎
Игра слов на созвучии «собственный» и «собственность», «Der Einzige und sein Eigentum» - «Единственный и его собственность» - наиболее известная работа Штирнера (1845, Лейпциг)- Zagorski. ↩︎
Литовцы, кстати, почему-то очень хорошо понимают, о чём идёт речь, если сообщается переводное название холма от «Высокий Замок», и лишь примерно с двадцатого раза мне заметили, что более обычное литовское название это Gedimino kalnas, «гора Гедымина». Польское название Góra Zamkowa сейчас вытеснено калькой: Góra Giedymina. Польское название сооружения на горе перенято у белорусов: Wieża Giedymina. - Zagorski. ↩︎
Отделение Каталонии порождено подобной же тенденцией. - Zagorski. ↩︎
Шануйце роднае слова, knihi.com/Ciotka/Sanujcie_rodnaje_slova.html ↩︎
Кроме Ленина экономическое основание для украинского обособления знал и даже детально изучал, хоть в доктринёрском духе, Юліан Бачинський, см. «Україна іррідента» и отклики Ивана Франко на эту книгу: детальный https://zbruc.eu/node/54608 и общий https://zbruc.eu/node/54609. Курс на полное зряшное отрицание этого основания без принятия аргументации Ленина, Франко или Бачынского взяла Роза Люксембург. ↩︎
Название исходного белорусского документа не было отмечено в моей записной книжке, но наверняка поисковые системы найдут источник - Zagorski. ↩︎
Почти тоже самое, что «британские учёные» - авторы оторванных от жизни нелепых исследований выбранных из мотивов угождения заказчикам и получения грантов - Пер. ↩︎
В оригинале: партикулярности - Пер. ↩︎
Это всё же большой контраст относительно недавно (по сообщениям очевидцев) появившихся английских объявлений в метрополитенах Киева и Москвы, городов, не имеющих значимых туристических потоков из англоязычных стран. Этими непрактичными назойливыми мерами, очевидно, стимулируется в одном случае украинский, в другом случае российский национализм - Zagorski. ↩︎
Политический руководитель Узбекистана Рашидов прославился колоссальными злоупотреблениями денежно-корыстного плана и искажением статистики. Следственные материалы скандального дела включают упоминания имевших место фактов полурабского и рабского труда - Zagorski. ↩︎
Это высказывание Сталина в контексте дискуссии об автономизации и устройстве СССР - Zagorski. ↩︎
Националистический церемониал ежегодной смены флага на флагштоке башни Гедыминаса является государственным официальным действом - Zagorski. ↩︎