Боря Либершмидт и Змей-Горыныч

2016-11-09 Г.В.Лобастов (Геннадий Лобастов)

(социально-ироническое эссе)

Где-то в апреле 2015 года Комитет по науке и образованию ГД РФ, озадачившись проникновением в сферу образования бюрократии свыше меры, решил головами ученых выявить эту меру с последующим усекновением голов бюрократов. Оно и, правда, так. В этом вся проблема, и было бы хорошо, если бы педагогическая мысль серьезно в нее вникала. Но отчужденная форма педагогического труда – от рядового учителя до специалистов министерства образования – порождает лишь горы бумаг, выражая их объемы в килограммах. «Мой друг и учитель, - пишет принимавший участие в этом заседании-обсуждении первый заместитель председателя этого комитета О.Н.Смолин, - профессор, декан с 40-летним стажем Омского педагогического университета подсчитал, что в проклятую эпоху застоя он заполнял в 22 раза меньше документов и всяких других бумаг, чем сейчас. Другой мой друг – учитель, директор школы считает, что количество бумаг выросло в 100 раз. Наверняка преувеличивает, хотя директора, когда им задаешь такой вопрос, говорят – преуменьшает» (Смолин О.Н. Системные проблемы образования в России и пути их преодоления // Интеграция производства, науки и образования и реиндустриализация Российской экономики. Под общ. Ред.С.Д.Бордунова. – М.:ЛЕНАНД, 2015. С. 49). На каждый филиал при проверке одного из питерских вузов, - продолжает тему О.Н.Смолин, - «оформляли по 17 кг документов» (Там же. С. 50). В течение пяти лет работая заведующим кафедрой философии в МИЭТ, я видел эти дела, которые выглядели здесь до слез смешными. Смешными, потому что за всю эту мозговую и бумажную макулатуру платили деньгами, а до слез – потому что все кафедры стояли в более неудобной форме, чем на ушах, - под окриками ректората, а тот – под равнодушно-спокойными угрозами санкций со стороны Министерства. А последние – под гнетом своего безумия, в рамках которого фантазировались благие намерения и оберегались свои «рабочие» места. Народ возмущался, хохотал, негодовал – потому как не только опутан был деньгами, но и кое-чем покруче. Не обязательно средневековой виселицей, но многие отправились к праотцам, а некоторые за ворота.

Кто обсуждает проблемы бюрократии? Ну, конечно же, сами бюрократы. Но в первую очередь те, кто бюрократом очень хочет стать. Вдруг можно будет протащить резолюцию о создании комитета по борьбе с бюрократией внутри этой самой сферы образования, погрязшей в бюрократии. Мысль эту никто не озвучивал, но она настолько висела в воздухе и так отчетливо сквозила в ожесточенной серьезности риторики, что создавалось впечатление, что все то ли плохо учились в школе, то ли инновационная прыть давно заставила всех позабыть знаменитое стихотворение В.Маяковского «Прозаседавшиеся». Мое умиление все более перерастало в какую-то другую форму, нет, не в возмущение – что проку в том!? – а в некую ехидно-ироническую развязность. И я, сохраняя непроницаемую мину на лице, рассказал им байку. Мину ту я удерживал, чтобы не видно было, что я хочу сказать. Если бы я открыто и честно, сразу и без обиняков, поведал публике то немногое, что содержалось в моей мысли, меня, ясно, никто бы не услышал. Если детям высказывать в назидательно-морализирующем тоне некую банальность, которую детишки и без взрослых дядь давно знают, и не менее давно плюют на нее, то просто они в очередной раз плюнули бы да еще и шпильку подложили.

И, надо признать, правильно бы и сделали. Дети не любят, когда взрослые с серьезными минами и командно-повышенными голосами говорят пошлые глупости. Но они очень любят слушать сказки. И слышат в них то, что взрослые дяди и тети просто пропускают мимо ушей. Пушкинское «сказка ложь, да в ней намек» они тоже давно забыли. Да и вряд ли когда понимали: ведь тут требуется ум, способный различить ложь и истину. И взрослый, всегда мнящий себя умным, читая малышу сказку, и думать задуматься не думает. Ему кажется, что он говорит глупости (сказки), и рад, что малыш с замиранием внимает и ему, умному взрослому, не мешает. Ни вопросами «почему?», ни «погромами» в квартире.

А дитя слушает и в сказочных образах узнает еще неведомый ему мир: и золотую рыбку, и по щучьему велению, и про Змея-Горыныча, у которого одну голову срубят, а вырастают три. И еще бог знает чего – с три короба. Для дяди – три короба вранья, для дитяти – три короба страшных предчувствий. Эти предчувствия потом превратятся в чувства, воображаемые образы – в жестокую реальность. Конечно, есть сказки и менее жестокие, с привкусом сентиментальности, - и маленькая девочка потом всю жизнь ждет принца на белом коне или примеряет хрустальную туфельку. Сентиментальности эти, конечно же, заканчиваются не менее страшно, наивность сказочного восприятия оборачивается несказочными слезами. Но в сказках отражен и выражен весь мир, и ребенок его только через сказку и воспринимает. Попробуйте лишить его сказки, и вырастет такой зануда, что и место ему только за бюрократическим столом.

А тут вот президент вновь призывает к разработке проекта модернизации образования, да так, чтобы специалиста можно было проектировать за «горизонт» 10-20-летней дальности. Можете представить, какие деньжищи утекут в эту «черную дыру»? Физики удивленно-раскрытыми глазами вглядываются в небеса, пытаясь узреть там чудеса «черных дыр» и «темных материй». И придумывают дорогущий инструментарий их исследования. А тут, в социальной действительности, рукотворные «дыры», и никто не поймет, как их надо зашивать, и одни туда деньги всыпают, а с другой стороны другие пригоршнями их выгребают. В свои карманы. Физики тоже говорят, что по ту сторону черной дыры, стоит только пройти через ее игольное ушко (припоминаете сказку?), и вам откроется совсем другой мир. Не рай, и не ад, - просто совсем другой, там и измерений не сосчитать, и тяготения не почувствовать, и время течет черт-те знает как, а что еще – так и вообразить невозможно.

Это, как понимает читатель, прелюдия, которая, конечно же, не разворачивалась рассудком, пока я слушал разговоры про совсем несказочные пути борьбы с бюрократией. Такое ощущение, что эти взрослые никогда не слушали и не вникали в сказочные сюжеты. Для них, видимо, еще в детстве, кто-то четко разложил мир на «хорошо» и «плохо». А диалектику учили, естественно, не по Гегелю. Чувствовать переходы этих вещей друг в друга им не дано, если руки золотые, то они и есть золотые, т.е. из золота состоящие.

И я решил рассказать «сказку». Мой рассказ, однако, лишь по форме был сказкой. А по сути это был факт. И поскольку это факт, и действующий персонаж моего рассказа легко обнаруживается в информационных сетях, я позволю себе изменить его фамилию, оставив лишь некое созвучие, чтобы не страдало мое ухо. Беру свое выступление в кавычки, чтобы отличать его от комментариев.

«Был у меня друг, Боря Либершмидт, - начал я, и начал, как видите, несколько нестандартно, и тем уже привлек внимание, - я расскажу вам про него сказку, некий поэтический рассказ. Мы вместе учились в Московском университете, я на философском, он – на механико-математическом факультете. Он был милым парнем, улыбался почти всему, и редко можно было догадаться, о чем он думал. Мне, как близкому человеку, вскоре стало понятно как первое, так и второе. Улыбка его была формой защиты – ну не плакать же каждый раз по поводу любой глупости, серьезно застрявшей в головах у людей! А думал он о своем деле – о математике. Он жил математикой, не скажу как Перельман, тот, по-моему, полный аутист, а Боря – обаятельный улыбчивый парень, понимающий, что в его математический мир вхожи очень немногие люди. Он иногда просил меня помочь ему с переводом какой-нибудь статьи с немецкого, немецким он не владел, и мы поднимались на 22-ой этаж высотного здания МГУ, где располагалась библиотека. Эти переводы оставили в моей памяти некоторые до удивления занимательные математические термины. Но еще большее удивление у меня вызвали сами эти переводы статей. Ведь математический текст на любом языке математический, и от меня требовалось только перевести некоторые комментарии да пару фраз, связывающих смысловые математические фрагменты.

Каким-то незаметным образом этот милый парень женился, и мне обнаружился факт, что в мире есть настоящие женщины. Восьмым чувством Галя почувствовала в Боре талант и, вопреки девичьей страсти примерить на себя хрустальную туфельку, обволокла его человеческим и женским вниманием. Они сняли однокомнатную квартиру, и Боря Либершмидт расположился на раскладушке внутри гор математической литературы. Из-за этих гор он смотрел на мир детскими глазами.

По окончанию университета его распределили стажером в отдел математики сельскохозяйственного научно-исследовательского института. И Боря Либершмидт тут напрямую столкнулся с бюрократией - внутри науки. Внутри системы образования Боря Либершмидт никогда никакой власти не чувствовал, кроме власти научной мысли, и от бюрократии, как вы понимаете, он был далек. Даже в быту не чувствовал никакой «кратии», - ни власти бабизма, ни даже власти бытовых обстоятельств. Всех этих «достижений цивизизованного общества» он был лишен. И лишила его этого жена Галя.

В математическом отделе НИИ Боря Либершмидт встретил много женщин. От их лицезрения его улыбка стала еще шире. Даже глаза необычно раскрылись. Как раскрылись глаза Станислава Говорухина, когда он увидел действительный мир. Помните, он даже прокричал людям, что «так жить нельзя»? А люди и без авторитетно-внушительного кинорежиссера знали этот мир, знали, что в нем жить нельзя, но жили. Они знали даже то, почему этому миру поразился известный режиссер. Ибо знали, что он жил не в этом мире.

И Боря удалился на раскладушку в ущелье математических гор. Ученые дамы, заметив это обстоятельство, презрели ласковую улыбку Бориса, подняли из-за столов животы и ломанули к директору, дескать, они в поте лица тут с восьми до восьми, не покладая рук, не поднимают голов от математических столов с бумагами, а он, видите ли, этот Либершмидт, даже показываться на работе не изволит. А деньги-то получа-а-ет!

И главный бюрократ Института вызвал улыбающегося Бориса на ковер. Боря стоял посреди ковра, не переставая улыбаться даже тогда, когда грозный директорский тон рассказывал ему дисциплинарные служебные требования, в которых выражались обязанности сотрудника-стажера. Даже не забыл сказать о продуктивности труда, реальных результатах и т.д.

Тут Боря улыбнулся еще шире. Чем ошарашил строгого и аккуратного директора, привыкшего к покорности стоящих на ковре. Но еще больше Боря ошарашил его спокойным заявлением, что все, что делают в течение года эти двадцать бабищ-математиков, (разумеется, кроме бесконечных чаепитий, часовых обсуждений бабских сплетен и т.п.), непосредственно в сфере своих математических задач, связанных с деятельностью сельского хозяйства огромной страны, - все это он, Борис Абрамович Либершмидт, сделает в течение двух недель. И один!

Удивленный (были ли же и при советской власти удивляющиеся руководители!) директор из воинственно-строгой позы опустился в кресло и ведь не выгнал наглеца, а аки младенец, спросил, как же это можно? Тут они, то бишь руководство, всей системой структурных подразделений и разного рода общественно-партийных организаций без устали оптимизируют, внедряют, повышают, организуют, контролируют, отрабатывают, активизируют, реорганизуют, модернизируют (тогда еще слова «инновация» не было), – но сократить целый отдел опытных, заслуженных, со стажем работников умственного математического труда, чтобы заменить их одним Борей Либершмидтом, ни он, директор, и никакие прочие властные органы и организации – не могут и не способны. Ибо уму непостижимо!

И Боря рассказал. Директор был не чужд ума и сохранил момент детского восприятия действительности, родственного Борисовой улыбке, видимо, когда-то внял библейскому «будьте как дети», - что, похоже, в какие-то моменты оставляло его на бюрократическом месте без бюрократизма. И сказал Боре, моему другу: «Иди, Боря Либершмидт, занимайся своим делом, закрой глаза на чашки с чаем! Будешь нужен по моему делу, по делу Института, приглашу».

Тут я перейду к комментариям, кое-что из которых, разумеется, попало и в выступление.

Видите, как любопытно просто разрешилась проблема бюрократизма? Власть бюро оказалась умной. Но только настолько, насколько могла. Умные люди нашли друг друга и поняли, что любое умное дело можно разрешить без громоздких структур и огромных коллективов. Но умный бюрократ в Борином случае и не подумал бороться – нет, не с бюрократизмом – а с теми структурами, во главе которых стоял, и армадами ученых недоученных людей, которые возглавлял. Ведь неумный ум по самой своей природе требует управления им, то бишь этой самой бюрократии. И потому, если хотят где-то бороться с этой пресловутой «кратией», то бороться надо с безумием, с отсутствием ума.

То есть надо «учиться, учиться и учиться» (помните классика?). Обложившись горами книг, написанных умными из человеков, Боря Либершмидт поставил рядом с раскладушкой чашку крепкого кофе, чтобы, когда придет кто-либо из его друзей, выплеснув кофе, наполнить фаянсовую чашку более крепким напитком. Ибо все, кто занимается делом, ничему другому не внимают, кроме дела, и никакие напитки, даже самые-самые крепкие, этому не мешают. И ни цвет волос, и ни разрез глаз. У Бори Либершмидта были другие глаза, и Борю Либершмидта не хотели нигде печатать. Хотя писал он на интернациональном математическом языке, и писал совсем не политические и тем более не диссидентские тексты. Добрый человек из науки, академик АН СССР (имя его знаю, но умолчу), помог Боре Либершмидту, согласившись на «соавторство», - и Борю Либершмидта через месяц пригласил Массачусетский технологический институт, и Боря Либершмидт в тот 1978 год уехал в Америку. Там он работает, и по сей день неизменной улыбкой стряхивая со своих ног любую бюрократическую паутину. По-прежнему не пьет в окружении ученых бабищ чаи и не обсуждает проблемы, в которые их якобы ставит начальство.

И, вероятно, не думает, кто использует его им самим в залежах книг созданный математический ум. Плевать он хотел на весь этот околонаучный мир с его бюрократическими и околобюрократическими установлениями! Да и на образование, которое получают не на раскладушке. Даже на сына, который должен был народиться. Его милая жена, понимая, что навсегда, тем не менее с искренней радостью простилась с ним в Шереметьево, тогда достаточно убогом месте. А я, наоборот, с сожалением, - потому что в том убогом месте даже выпить на прощание под строгими взглядами хранителей уставных ценностей было нельзя. Бюрократия, блин!

А Галя с искренней радостью – потому что она знала, что Боря теперь будет не на раскладушке, у него будут новые возможности работы. Что он принадлежит миру, а не только ей. Ей он никогда и не принадлежал. Ибо она не была обычной женщиной, в душе которой открыто или прикрыто таится чувство бабизма «успеть схватить и удержать». Она понимала, что наука есть всеобщий труд (она закончила экономический МГУ и как-то все-таки знала Маркса), что в силу этого он не является товаром, и отчуждение его - только радость человечеству. Люди увеличат свои знания и свои способности, если Боря Либершмидт опубликует свои труды, а трудолюбивые люди будут ползать по раскладушкам и внимательно их изучать. Боря Либершмидт понимал, что если они этого делать не будут, то пойдут на отведенное им место в структуре бытия, в социальное «стойло» (в «науке» это называют социализацией), и будут симулировать все, что угодно, и создавать столь всем известные сегодня «симулякры». А у кого такого места не найдется, тот тоже найдет чем занять себя. Ибо любая пустота в этом мире чем-то заполняется.

Борис, расставаясь, оставался с ней. И с будущим сыном. А Галя, не умея быть в науке такой же, как ее муж, отдала свою душу сыну и Богу и по сей день молится ему за человеческую участь всех людей на Земле.

Вот так, таким простым способом, иногда случается победить бюрократию. Но, похоже, и любую власть. Ибо, повторю, власть только там и есть, где не хватает ума. Ведь любая власть действует от имени ума или – если уж сталкивается с очень тупыми, но озабоченными – от имени Бога, - как где удобнее. И, играя в демократию, не препятствует тому, чтобы с ее структурами боролись. И чтобы даже их, эти структуры, иногда разрушали.

Но любая власть хорошо знает, как себя утвердить и сохранить. Советская власть пала под лозунгами борьбы с бюрократией, и бюрократия утвердила новую власть. Понимая, что без демократического самообольщения народ не будет законопослушен, ему дали обольститься. Здесь и воспроизводится детская сказка про Змея-Горыныча: Россия в своем населении сократилась в два раза, а бюрократия в два раза увеличилась – относительно Советского Союза. Сколько голов приросло?

Получилось, кажется, что я сформулировал «арифметическую задачку по современной истории». Да ведь и неплохо получилось: и межпредметная связь налицо, и образный фольклор, и мотивация исторического интереса (и геополитического, и социологического, и демографического и ой еще сколько тут интересов есть!). А сколько ажиотажа будет у детишек в спорах, сколько и как долго надо будет рубить головы, - пока, конечно, не найдется среди них умница и не скажет, что с этим примитивным мечом, когда Змей разросся своими головами во всех щелях современной жизни, - с этим примитивным оружием тут делать нечего. Бомбой надо бабахнуть! Атомной. Нет, лучше водородной, подскажет другой. А третий с тихой улыбкой подумает, - а не обложиться ли книжками по физике, не найти ли подобную богородице жену, не закрыть ли уши подушками на раскладушке от шума современного мира, да не придумать ли что-нибудь еще пострашнее. Чтобы так жахнуло, что в мире бы остались только добрые, тихие и смиренные – как в раю. Но сказка про рай, однако, уже придумана, в ней тихие и смиренные спасены и сохранены только по одну сторону, а по другую остаются бесчинствовать буйные и несговорчивые с дьявольскими замашками.

Потому четвертому из тех школярят придется лазить по стеллажам других библиотек. А мне с другими – придумывать другие задачки, разрешающие загадки этого мира. Где без конца, во все эпохи, рубят головы - и умные и дурные, святые и дьявольские, - а мир от этого умнее и добрее никак не становится.

Я нарушил обещанный жанр. Вторые кавычки я не забыл, я просто не знаю, где их поставить. Моя устная речь на том совещании оборвалась там, где я сказал, что единственным результатом, к которому неявно тяготеет обсуждение, может быть только создание еще одной бюрократической структуры по борьбе с бюрократией. Это, разумеется, вызвало негодование серьезно настроенной публики, они сместили меня с трибуны и стали продолжать негодовать по поводу нехорошего начальства. Как те бабищи в огромном помещении отдела математики НИИ сельского хозяйства с двадцатью столами. Они, может быть, даже знали, что такое инфинитезимальная функция. К ним со сказочками не подступишься. У них ВАКовские дипломы, каких не было у Бори Либершмидта. Они отодвинут торт ото рта, - и никакой Боря Либершмидт с милой и доброй детской улыбкой перед их словесными отрыжками из раззявленных ртов не устоит. Самому придется бежать искать защиты у бюрократа, ведь в глубине души, где-то далеко-далеко, мы почти все верим в доброго и умного царя. И, может быть, этот образ нам тоже подсказан сказкой. И уже далеко не сказкой, а самой исторической действительностью соединенный с образом Бога. Есть животные, которые раздувают себя, чтобы напугать врага.

21.01.16