Чувство художественного вкуса нужно постоянно перепроверять. Разговор о литературе
2016-07-13 Кристина Москаленко
Что такое художественная литература? Нужна ли она человеку? Как выработать художественный вкус? Стоит ли детям читать серьезные книги? Как литература связана с философией, а писатели с философами?
Мы подумали, что философия как область знания о всеобщих законах развития могла бы помочь нам ответить на эти и другие вопросы. Поэтому мы спросили о «наболевшем» преподавателя философии Киевского Политеха Василия Дмитриевича Пихоровича. О том, что получилось из нашего разговора — читайте в интервью.
С точки зрения философии, что такое литература?
У меня есть опасение, что философия не может выступать «судьей» для литературы. Самая простая причина этого в том, что художественная литература оперирует в основном образами. Об образах может говорить эстетика как наука о чувственности. Эстетика может ставить вопрос о том, какую роль играет художественный образ в становлении человеческой рациональности, в становлении понятия. Но это вопрос самой философии, а не литературы. Литература же из ответа на этот вопрос не много сможет взять для себя.
Вместе с тем, я считаю, что для того, чтобы развить в себе образное мышление, нужно быть знакомым с основными моментами истории философии. А поэтому каждый серьёзный литератор должен познакомиться с историей человеческого мышления в понятиях. Совершенно не случайно великие писатели (даже не обязательно прогрессивные), были знакомы с различными философскими концепциями. Сложность для таких писателей состояла только в том, чтоб не превратить литературу в иллюстрацию философской концепции, а вовремя преодолеть в себе философа.
Судить же литературу философским судом, я думаю, можно в одном случае — если философы используют язык художественной литературы для решения своих философских задач. Это очень рискованно, потому что выходит за пределы философии. Но никто же не говорил, что философия пишется для философов. Такие переходы запрещены, но неизбежны. Нужно только суметь преодолеть запрет.
Можете назвать примеры, когда философы использовали литературу для решения философских задач?
Лев Толстой использовал, — правда, для иллюстрации не самой лучшей философии. Достоевский, — тот вообще, я бы даже сказал, создал философию экзистенциализма: потому что до него она не существовала, а в той форме, в которой она была у философов (Кьеркегор, Ясперс и т. д.) — это не лучшие ее образцы. Лучшие — французские представители экзистенциализма — вырастают непосредственно из Толстого и Достоевского.
Я бы очень рекомендовал прочесть «Охранную грамоту» Пастернака. Не скажу, что это лучшее художественное произведение, но в нем, кроме прочего, Пастернак описывает свой философский этап становления — то есть, как он чуть было не стал философом. И видно, что образы, которые использует Пастернак в других своих произведениях, взяты у Гегеля (правда, в пересказе Когена, скорее всего, несмотря на то, что Гегеля и Канта Пастернак непосредственно изучал) — то есть из философии.
А Чернышевского можно отнести к таким писателям-философам?
С Чернышевским дело обстоит немного иначе, потому что его произведения — это не образцы художественной литературы. Литература у него, можно сказать, так себе, если ее оценивать с точки зрения литературной формы. Правда, только тот, кто совсем ничего не понимает в литературе, будет оценивать «Что делать» с точки зрения литературной формы. Ленин на замечание Валентинова о том, что Чернышевский писал бездарно и примитивно, с возмущением ответил так: «„…Недопустимо называть примитивным и бездарным роман „Что делать?“. Под его влиянием сотни людей делались революционерами. Могло ли это быть, если бы Чернышевский писал бездарно и примитивно? Он, например, увлек моего брата, увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал. […] Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь“».
Произведение Чернышевского находится за пределами литературы. То есть это такая литература, которая уже выполнила свою функцию. Она исчезла как литература и начала жить как инструмент преобразования жизни.
Выходит, что так писатель перестает быть писателем и становится… человеком?
Да, становится революционером. Причем, с политической и философской точки зрения он может и не быть революционером, но будет «перепахивать» массу людей, которые будут изменять жизнь.
Вы как преподаватель больше всего общаетесь со студентами. По Вашему теоретическому и практическом опыту, нужна ли художественная литература студентам?
Хорошая литература не просто нужна, а обязательна для любого человека. А студент — это ведь тоже человек. Я, собственно говоря, из этого исхожу, потому как если он не собирается становиться человеком, а только специалистом, то ему никакая литература не поможет. А плохая литература, понятое дело, вредна — потому что она развращает. Когда я говорю о развращении, то, конечно, имею в виду не моральное развращение. Плохая литература развращает гораздо глубже — чувственно, эстетически. В первую очередь, она портит вкус. Но это, конечно, абстрактный ответ. Как человек узнает, какая литература хорошая, а какая — плохая? Разумеется, что в жизни ему придется сталкиваться с разными образцами. Не говоря уже о том, что литература имеет свойство превращаться: плохая литература в определенных обстоятельствах может оказаться очень хорошей и даже нужной, а просто великолепная литература, — особенно с точки зрения формы, — может оказаться вот этим инструментом нравственного развращения. Стоит только художнику забыть о том, что он говорит не от своего имени и даже не от имени искусства, а что он говорит от имени истории, — и этого оказывается уже вполне достаточно, чтобы его гениальные произведения превратились в средства развращения читателя. Особенно, если его произведения действительно хороши: тогда они будут развращать огромную массу людей и развращать будут глубоко.
А в чем задача писателя?
На мой взгляд, миссия художника, писателя состоит в формировании исторического чувства человека. Исторического — не в смысле хорошей ориентации в датах, а в смысле — человеческого чувства. Настоящий человек живет в истории и живет историей. Непосредственно живет. А это значит, что он ее должен чувствовать. То есть, когда человек мыслит, в том числе и себя, с точки зрения всеобщего движения. Выработать это чувство без художественной литературы в данных условиях, я считаю, вообще невозможно. Художественная литература сейчас оказывается едва ли не единственным инструментом, который дает возможность человеку приобщиться к своей собственной сущности, то есть приобщиться к истории.
С какой литературы тогда стоит начинать вырабатывать художественный вкус?
Боюсь, что для каждого человека это будет отдельный случай. Хотя бывает и такое, что можно сформировать какие-то общие рекомендации. Это проявляется при формировании школьной программы — там приходится рекомендовать то, что стоит прочесть всем. Но даже когда речь идет о единой школьной программе, огромную роль в процессе ее реализации играет учитель. То есть тот, кто имеет программу как общий ориентир, но в каждом конкретном случае работает с отдельным человеком.
Раз уж мы говорим о художественной литературе, то можно воспользоваться такой категорией, как любовь. Ведь, о чем бы ни писалось в художественном произведении — это всегда будет о любви. И здесь хорошо воспользоваться тем определением любви, которое дают Эвальд Ильенков и Антон Макаренко: у них любовь — это внимание к индивидуальности. Разумеется, что художественная литература сама по себе изначально обращена к индивидуальности. И нужно только, чтобы рядом оказался более продвинутый в этом деле товарищ, который бы порекомендовал, что читать на эту тему. Даже если абстрактно эта книга совершенно неподходящая, но ее вам посоветовал человек, которому вы доверяете, который пользуется у вас авторитетом, то эта книга превратится именно в то, что вам нужно для начала. Причем, «начало» здесь нужно понимать процессуально. То есть, это будет не первая и не единственная для вас книжка. Это «начало» происходит до тех пор, пока вы сами не начнете давать советы (при этом прислушиваясь к советам других), а этот период где-то до смерти будет продолжаться (смеется — ред.). Но момент начала в этом процессе очень выразителен — момент между тем, когда у вас пока еще вкуса нет, и тем, когда он уже появился. И единственное, чего здесь стоит бояться, так это уверенности в том, что вкус у вас уже есть. То, что он есть, могут определять только те, кому вы даете советы, то есть те, которые доверяют вашему вкусу. А если самому кажется, что у вас уже есть вкус, то нужно к нему более критически относиться — подвергать испытаниям. То есть читать те книги, которые вам всю жизнь казались недостойными чтения. Это не значит, что вы должны отбросить хорошие книги. Но, когда уже сформировано чувство хорошей литературы, это чувство стоит перепроверять.
Если не философия, то что тогда поможет перепроверять чувство хорошей литературы? И кто в этом вопросе может быть судьей?
Я знаю только, кто точно еще не должен быть судьей. Я считаю, что ни в коем случае нельзя выбирать в судьи литературы писателей. Даже самых лучших. Писатели должны быть в равных правах со всеми остальными авторитетными людьми. Писатели, конечно, в чем-то гораздо более авторитетны, чем читатели. Но они все равно должны быть равноправными с остальными, а не выступать судьями литературы именно потому что они наиболее просвещенные в вопросе формы.
Вы скажете: как же? Ведь естественно, что наиболее авторитетным является тот, кто лучше всего разбирается в вопросе. Если есть писатель, который всю жизнь посвятил тому, что читает других и пишет сам, и есть человек, который очень хорошо разбирается в холодильных установках, то у вас доверия к писателю в деле оценки литературы объективно будет больше. Думаю, что избежать этого можно только одним способом — самому формировать в себе не только вкус к чтению, но и писать. Быть читателем можно, только если тренироваться писать.
Сначала человек тренируется писать, потом начинает и читать по-взрослому, а не непосредственно, как ребенок читает — вживаясь в роль. Хотя это тоже огромная работа — «утопать» в книге, перевоплощаться, «работать» героем; так ребенок становится частичкой литературного процесса, а через него — и частичкой процесса исторического. Эти свойства человек должен в себе постоянно развивать, вплоть до того, когда начинает сочувствовать уже не только героям, но и писателю: когда читатель замечает, что в определённом месте у писателя возникли какие-то трудности, и что сам читатель в этом месте написал бы как-то иначе, например. Нормальный уровень (я не говорю о высшем, когда вкус в общих чертах уже сформирован) — это когда читатель может перевоплощаться уже по собственному желанию и в наивного непосредственного читателя-ребенка, и в редактора, и в писателя — то есть, когда свободно себя чувствует в мире художественной литературы. Уровень, на котром происходит свободная игра творческих сил между читателем и писателем.
А зачем вообще нужна художественная литература?
Наверное, литература нужна для того, чтобы советовать, помогать решить проблемы, которые невозможно решить с помощью «инструкций»-предписаний, — моральных, религиозных, научных. Например, в вопросе любви. Вот было у вас все нормально в жизни, а потом в один момент что-то пошло «не так». Душа то разворачивается, то сворачивается. Что делать? Можно поискать в интернете, что такое любовь. И это может стать первым толчком к художественной литературе, так как Google выдаст полнейшую ерунду, что заставит продолжить поиски ответов на свои вопросы. В этом случае захочется перечитать что-нибудь хорошее о любви — общепризнанное, — или посоветоваться с кем-то, что лучше читать именно в вашем конкретном случае. Ведь чувство может «накрыть» в самом разном возрасте, людей с самым разным опытом в этом деле, можно и «влюбиться в собственного мужа» (как в песне, исполненной Ириной Понаровской) — все может быть.
И в детстве тоже случается любовь. Но существует мнение, что детям лучше не читать классические произведения, после знакомства с которыми становится «тяжело на душе», чтоб не травмировать детскую психику. Что Вы думаете по этому поводу?
Попробую ответить литературным сюжетом. Есть одна очень хорошая книжка — «Перекресток» Юрия Слепухина. Автор — человек, который после Второй мировой войны не смог вернуться в СССР, всю жизнь прожил в Аргентине и написал, на мой взгляд, великолепную книгу о предвоенном Советском Союзе. Мне кажется, что книга этого писателя из Аргентины — лучшее произведение соцреализма. Автор в основном описывает чувства школьников перед войной. Конечно, добавлена масса романтизма, но ему можно простить — писал издалека, ностальгировал. И, кроме прочего, у Слепухина есть ответ на этот вопрос: когда мама главной героини романа, врач по профессии, повела разговор о любви с, так сказать, медицинской точки зрения, героиня с пониманием отнеслась к маме — постаралась замять разговор, чтобы не ставить маму в неловкое положение. Потому что, естественно, она давно тайком перечитала все книжки из маминой библиотеки по этому вопросу, для нее это был давно пройденный этап и никакой тревоги по этому поводу она уже не испытывала.
Так же и с трагическими сторонами жизни. В этом вопросе педагогами обычно выступают не столько родители, сколько сами дети. Разумеется, что никакие учителя не могут оградить детей от трагических сюжетов. Даже наоборот: в детстве трагедии переживаются на ровном месте. И они должны переживаться. Обычно родители стараются всяческими способами оградить детей от серьезных переживаний. Это приводит к тому, что дети становятся безразличными к трагедиям. Тогда дети просто не обращают на них внимания, потому что родители сумели сформировать вот это «тебе еще рано». Потом становится уже поздно. Чувство трагедии вообще невозможно сформировать иначе, чем через средства художественной литературы, по известным причинам: если вы в реальности умрете, то ваше чувство будет очень краткосрочным. А для того, чтоб научиться переживать трагедию по-человечески, чтоб трагедия завершилась катарсисом, очищением — нужно умереть, причем сотню раз. Без помощи литературы здесь не обойтись. Как и без помощи таких чутких руководителей, как хорошие классические писатели.
И я вообще не могу придумать, какие книги нельзя читать детям. Есть просто естественные ограничения: не прочтет ребенок «Войну и мир» в третьем классе просто потому, что это слишком «толстая» книжка. А прочитает — ну и что? Повзрослеет немножечко раньше.
И последний вопрос. Связана ли классическая линия в литературе с классической линией в философии?
Все связано со всем. А в области духа — философия и искусство, разум и чувства — деление условное, для удобства изучения. Мы противопоставляем эти области не для того, чтоб потом рассматривать отдельно, а только для того, чтобы потом правильно их соединить. О литературе, так же как и о философии, можно сказать, что это квинтэссенция духа. Поначалу любое философское понятие было образом, но потом философ от этого образа абстрагирует все лишнее, и тогда остается только нечто, что можно назвать существенным. А что значит существенное? Это значит ужасно абстрактное, очень бедное, то, что выражает только отличие одной вещи от другой. Хотя понятно, что это отличие мы не сможем выразить, пока не поймем их взаимодействие. У художника все наоборот: когда образ у него достигает того, что начинает выражать суть эпохи, художник, вместо того, чтоб продолжить абстрагировать, начинает искать связи. Искать связи там, где философ должен их «порвать». Но «порвать» правильно — так, чтоб потом можно было обратно «связать», когда будет снова в целостность соединять в виде системы философии, философской концепции, а в хорошей философии — в виде программы действия. Ведь не только литература, но и философия должна дойти до уровня «Что делать?». В какой это будет форме — это другой вопрос. Но философия должна заинтересовать массы. Она должна стать перводвигателем для какого-то движения. Пускай сначала «Что делать?» прочел небольшой круг людей, но потом в истории все это разворачивается в мировое движение. Естественно, что искусство добивается такого же. Но оно действует непосредственными образами. То есть оно старается зацепить человека здесь и сейчас. А не как философия, которая сначала все это доведет до безумной абстракции, а потом, когда-нибудь, если сильно повезет, то философия сможет превратиться во что-то толковое — в мировоззрение, в метод мышления.
Литература и философия выполняют одну и ту же работу, только с двух разных ее сторон. То есть, если философ хочет внести ясность в положение дел, то художник хочет вдохновить. Зачем философ вносит ясность? Для того, чтобы человек мог действовать со знанием дела. Зачем художник вдохновляет человека? Для того, чтобы он мог действовать решительно. Вот где связь между литературой и философией. Эта связь там, где человек действует как человек. Это не значит, что он обязательно должен стать президентом, вождем. Человек может на отдельном своем каком-то месте (с точки зрения существующей системы — на ничтожном месте) вдруг начать переворачивать всю систему. И чем этот человек окажется «глубже», ближе к народу, тем мощнее будет его действие по соединению с духом истории.
Художественная литература имеет смысл только тогда, когда она превращает своих читателей в писателей, а затем и в исторических деятелей. И, конечно, не всякой литературе дана такая роскошь. Очень часто ее участь подобна участи философии — она все это сохраняет про запас, с надеждой на то, что когда-нибудь появится общественная потребность в этой решительности. Что появится тот человек, который, вначале посредством литературы, а потом — и философии (потому что это все необходимые ступени развития личности), станет нормальным человеком.