Заметки по книге Марины Бурик «Человек и экономика в виртуализированном мире» Часть I
2016-07-07 Mikołaj Zagorski, перевод с польского Dominik Jaroszkiewicz (Mikołaj Zagorski, Dominik Jaroszkiewicz)
Кто о чём пишет, тот того не понимает - тезис этот часто приписывали Сократу, совсем не оставившему авторского письменного наследия. Неизвестно, насколько верно приписывали, но из его учения-теории тезис этот действительно следует. Считаю себя вправе оспорить древний тезис в отношении новой книги Марины Бурик, которая называется «Человек и экономика в виртуализированном мире». Книга эта не просто результат изучения некоторого материала, но умное подведение итогов многолетних размышлений, родившихся из наблюдения непростой общественной обстановки на Украине и в России. Однако неверно считать, что книга эта лишь результат наблюдений, в большей степени она является результатом попыток изменить наблюдаемое даже в таких условиях, когда поле поиска инструментов для такого изменения предельно сужено историческим процессом. Потому нет ничего удивительного в том, что автор умеет выдерживать напряжение противоречия. Однако, перед рассмотрением логического построения книги стоит коснуться того, как возник термин виртуализация, возводимый в книге в ранг понятия общественной науки.
Виртуализация в технике и общественных процессах
Техническое понятие виртуализации возникло не позднее 1960-х годов и рассматривалось примерно так, как его сейчас трактует польская Википедия, т.е. как абстракция средств, преимущественно относимая к отрасли вычислительной техники. В переводе с технического языка на философский это означает, что некоторый процесс воспроизводится на качественно новой, «непривычной» основе, и в этом воспроизведении он не меняется до неузнаваемости. Если термин «виртуализация» пришёл в общественную науку из техники, то понятие - наоборот. Марина Бурик не случайно указывает на исследования финансового капитала как на давшие ту логическую форму, которая имела дело с понятием общественной виртуализации задолго до появления соответствующего термина.
Насколько правомерен перенос термина «виртуализация» из оставшейся от кибернетических наук информатики в науки общественные? Для этого мы должны посмотреть на историю собственно технического термина. Он получил определённую известность в конце 1980-х в США и даже на короткое время стал модным в таких кругах, которые очень редко понимают смысл произносимых слов. Вероятно, узловым событием, повлиявшим на распространение термина было появление в составе MS DOS файла Ramdrive.sys. Программа из этого файла занимала указанный ей объём оперативной памяти и организовывала там разметку файловой системы, позволяя обращаться к части оперативной памяти так же, как к обычным жёстким или гибким дискам. Это, казалось бы, частное техническое новшество имеет важное значение для проведения логических параллелей. Совершенно не случайно пространство файловой системы в оперативной памяти стали называть виртуальным диском задолго до появления современных виртуальных дисков, под которыми обычно понимают теперь специфические сетевые приложения.
Основной задачей виртуального диска 1980-х годов было ускорение доступа к данным. Обычно данные с гибких дисков для обработки копировались в виртуальный диск, там обрабатывались с максимальной скоростью и в итоге, например, медленно сохранялись на месте оригинала. После выключения устройства содержимое виртуального диска быстро приходило в негодность. Это имеет прямую аналогию с идеальными феноменами человеческой культуры. Идеальное не существует вне распредмечивания и опредмечивания. С окончанием этого процесса обнаружить в опредмеченном идеальное нельзя, не начав его распредмечивание. Так же и вне процесса машинной обработки данных обнаружить потребность в виртуальном диске нельзя. Непосредственной потребностью, породившей виртуальный диск, было ускорение циркуляции (Verkehr) данных, непосредственной потребностью, породившей финансовую и вообще общественную виртуализацию, было ускорение коммерции (Verkehr), ускорение оборота (Verkehr) капитала, в котором он только и может сохранять норму прибыли. Капитал ведь тоже является идеальным феноменом с устрашающе огромным объективным значением.
Современное техническое понятие виртуализации, однако, не совпадает с абстракцией средств на уровне отдельного устройства, точно так же, как общественное понятие виртуализации уже не предполагает отдельного индивида, а правомерно связывается с педагогикой псевдоколлективов. Современное понятие технической виртуализации прочно связано с сетевыми технологиями, и современные виртуальные диски находят свою основу не на своей машине, а в неизвестном для их пользователя месте неизвестной части неизвестного хранилища данных, возможно, даже на другом континенте. Современные виртуальные сетевые диски уже никак не страдают от отключения питания на одном из концов процесса, составляющего их сущность. Но при этом эффект от потери данных обычно гораздо больше, чем от случайного «растворения» виртуального диска отдельного устройства при его неожиданном отключении. Техническое понятие виртуализации современности и 1980-х годов имеют прямую аналогию в способах повышения нормы прибыли. Первыми начинают проявляться способы, связанные с внутренней циркуляцией партикулярной единицы, например, усовершенствование машин, и лишь позднее телеграф, сообщающий котировки, формирует мировой рынок как грубо-эмпирическую данность, значение которой состоит в увеличении скорости циркуляции (Verkehr) капитала. В действительности же, как виртуальные диски любой природы относятся к технической виртуализации, являясь лишь исторически выделившимися способами осуществления единого процесса, так и оба способа ускорения оборота капитала существуют каждый лишь через иной, т.е. являются лишь иным себя друг друга.
Виртуализация и ideele
Читая по очереди в рефератах и машинных переводах статьи, на которых основана книга Марины Бурик, было очень непросто понять основания появления такого термина как «виртуализация» в общественных науках. Например, до ознакомления с книгой было не ясно, чем отличается виртуализация от феноменов, обозначаемых как ideele.
Немецкая категория ideele, противопоставляемая в определённом (достаточно редком) контексте, ideale, также означает объективно-значимое и не материальное. Категория эта рассматривает своё-другое материального не со стороны своей чувственной наполненности как идеальное, соотносимое с идеалом, а как несколько абстрактное иное-себя материального, основывающего разделение с самим собой. Ideele в некотором смысле более безразлично к истине, чем ideale, а именно ideele связано с истиной лишь своим происхождением и, лишь в меньшей мере, содержанием. Ideele - продукт внимающей формы, ideale - продукт формы действующей. В таком максимальном противопоставлении ideele явно сближается с такими понятиями как «виртуализация» и «идеология». Известно, что в этой связи была некоторая путаница, которую стоит отдельно разоблачить.
К идеологии виртуализация относится как более широкое понятие. Виртуализация - это не идеологическое явление, а идеальное, при этом постоянно возвращающееся в исследованиях Марины Бурик к своей материальной основе. Виртуализация охватывает также и идеологическую сферу, хотя в равной мере правомерно можно рассматривать экономическую виртуализацию и виртуализацию чувств.
Отношение ideele к виртуализации сложнее. Везде мы имеем дело с отрывом продукта деятельности от своей основы. Виртуализация явно подчёркивает не только противоположение продукта условиям своего возникновения (в этом нет ничего специфически капиталистического), но именно то, что продукт «желает» породить как свою основу то, что не предполагает его воспроизведения («передовые формы производства отсталости»). Именно эта логическая проблематика, которую Марина Бурик умещает в категории общественной виртуализации, никогда не была связана с категорией ideele. В то же время очевидно, что виртуализация как категория снимает ideele, а потому и может с последней путаться.
Логика, представленная в книге
Вполне ожидаемо, что книга подобного объёма не может претендовать на статус логического произведения. Тем не менее, любая книга, даже из биографического жанра, не может не проводить некоторой логической линии. Тем больше это относится к исследованию Марины Бурик. По сравнению с книгой «Логика телесности...», её новая книга выполнена в едином стиле, чуждом академизма, а, вместе с тем, обладает и большей логической целостностью. Можно правомерно признать, что книга «Человек и экономика в виртуализированном мире» проводит логическую линию восхождения от абстрактного к конкретному. По сравнению с прошлой книгой, логическое мастерство Марины Бурик явно возросло и отточилось. Новая книга относительно старой следует известному принципу «лучше меньше да лучше», и нельзя не признать, что компактность размещения материала делает её не менее, а более логически напряжённой. Особенностью же этого логического напряжения является то, что в первых главах исследования Марина Бурик придерживается характерного для ленинской линии принципа тождества диалектики, логики и теории познания. Это проявляется в том, что диалектика виртуализации применяется тут же как теория познания виртуализации, поскольку осознаётся как логика её внутреннего движения. Именно поэтому первая часть исследования вообще может рассматриваться как восхождение от абстрактного к конкретному. Неверно считать при этом, что подобное построение материала было результатом чуть ли не некоторого самогипноза с заучиванием определяющих признаков необходимых познавательных процессов. Наоборот, знание на достаточном уровне конкретного материала, относящегося к виртуализации, в соединении с элементарной теоретической культурой и засвидетельствовало свою практическую достаточность тем, что непринуждённо породило своё изложение в виде восхождения от абстрактного к конкретному, реализующее тождество диалектики, логики и теории познания.
Логика и политика
В своей книге Марина Бурик не ставит такой проблемы. Но уже добавленное вводное размышление[1] показывает, что всё восприятие книги будет строиться читателем на своём понимании этого соотношения. В первом же предложении мы читаем, что в рецензируемой книге предпринята попытка выработать «ответы на самые окаянные политические вопросы современности». С этим сложно спорить, но сама по себе такая формулировка предполагает, что книга относится к политической литературе. «В этот «забой» мало кто отваживался спускаться прежде - всё копошились по верхам и отделывались выводами, соответственно, поверхностными: «предательство верхов», «пассивность низов»...»[2] Сложно спорить с таким положением. И нельзя спорить с тем, что книга имеет политическое значение. Спорить стоит с тем, что никакое другое значение настолько же явно не показано. Конечно, «веку великих социальных преобразований предшествовали величайшие открытия в теории», однако то, что позволяет делать открытия в теории, не было даже названо.
Меньше всего хочется повторять здесь известную ошибку эстетики Гегеля, который искусство представил как неразвитую сферу постижения логических истин. Для Гегеля подлинным выражением содержания искусства является качественно преобразованное относительно художественного сознания мышление о мышлении. Политика, конечно, - не неразвитая питательная среда для гносеологии, и перенос гегелевской мысли здесь абсолютно недопустим. Но для любителей не видеть за политическими вопросами специально гносеологических проблем стоит отметить, что хотя логика и не господствует над политикой собственно логически, но успешная политика невозможна без ясной логической ориентации (здесь достаточно сослаться на опыт Ленина). И поэтому всякой собственно политической значимости будет лишён тот, кто захочет воспринять только выводы книги Марины Бурик, но не сможет повторить путь их получения, не сможет применить продемонстрированный метод для анализа неких своих собственных местных модификаций условий всемирного процесса.
Вовсе не политическим выводам должен учиться читатель у Марины Бурик, а способу их получения. Поэтому стоит решительно опровергнуть широко распространённое отнесение рецензируемой книги к политической литературе. К этому жанру традиционно относятся обширные трактаты самого разного свойства. Почти всегда ненужно детальные и путающиеся в значении приводимых фактов; имеющие наперёд излюбленную концепцию, которая должна быть подтверждена («за ценой не постоим»); подавляющие своей обширностью и случайностью хода мысли - такими запомнились читателям немецкие произведения этого жанра. Однако, подобно демографической пропорции ГДР и РСФСР, пропорция количества подобной «политической литературы» должна быть резко смещена в российскую сторону. Именно из-за этого так двусмысленно признание о поиске «ответов на самые окаянные политические вопросы современности». Считаю нужным ещё раз повторить, что к традиционному немецкому (и российскому, надо думать, также) жанру политических трактатов книга Марины Бурик не имеет никакого отношения. В первую очередь тем, что не выдвигает никаких жёстких предварительных выводов, которые должны быть доказаны любой ценой. Любой ценой по отношению к истине, содержательной логике и авторитету автора, как это обычно принято в политической литературе социалистического направления (а иных политических трактатов и найти трудно).
Книга Марины Бурик, в полную противоположность политическим трактатам, построена как свободное исследование, открытое миру. Именно в этом состоит её главное значение, ибо очень нечасто в отношении настолько актуальных проблем сейчас отваживаются на продолжение ленинско-сократовской традиции свободного поиска. Ведь подобный поиск предполагает как высокую культуру исследования фактов, так и доминирующее желание видеть положение каким оно есть безо всяких посторонних прибавлений, как бы сильно они не напрашивались, исходя их соображений эстетической, политической, философской и иной конъюнктуры. А это желание видеть факты какими они есть не может также осуществляться без достаточно высокого уровня специально логической, в том числе, гносеологической культуры, ибо логике отводиться в исследовании не меньшая роль, чем активному созерцанию. Ведь уже взаимное расположение двух фактов, как верно замечал Гегель, является их чисто логической обработкой, не соотносимой прямо с их содержанием. Конечно, этого не понимают авторы политических трактатов и потому в попытке избежать специальной гносеологической проблематики они детально готовят выводы ещё до написания трактата. В результате получается так, что откуда вышли, туда и пришли. Семек не зря едко высмеивал подобную литературу, которая имеет грубо поучительную, индоктринационную роль. В противоположность таким произведениям, книга Марины Бурик не только отражает некоторое логическое движение не по дурному кругу, но и способна если не научить, то подучить самостоятельному мышлению, заинтересовать осторожностью и аккуратностью выводов, манерой бесстрашной открытости к самым неожиданным фактам и культурой критической переработки самых разных источников с точки зрения того, «что они реально выражают». Именно поэтому книга Марины Бурик, отнюдь не случайно обошедшаяся без громких заявлений верности в отношении марксистско-ленинской линии, может быть полноправно именно к этой линии отнесена.