К осмыслению наследия Канарского. Часть III Vivos voco — Слово о революционном мышлении и музыке

2016-06-13 Dominik Jaroszkiewicz, Mikołaj Zagorski

В настоящей серии очерков от понятия теоретической нации мы пытались углубиться в рассмотрение возможного её содержания — в процесс формирования некоторой научной отрасли как непосредственного поля применения диалектической логики. От этого называния прикладной логики также нужно попытаться углубиться в её содержание. В отношении этого содержания было установлено что во всех известных примерах оно стремится к систематическому изложению в стиле «Науки Логики»;

содержание прикладной логики возможно только для наук, имеющих в своём теле обособленное и выделенное осознание человеческой потребности — таковы среди прочих политическая экономия, педагогика, психология и эстетика; для естественных наук единственной сферой приложения диалектической логики может быть научный процесс, тогда как содержание научного знания в них, будучи лишено непосредственной связи с человеческой потребностью, не может служить непосредственной сферой приложения содержательной логики.

Добавить к этим тезисам стоит рассмотрение внутреннего содержания прикладных логик в смысле их взаимосвязи. А для этого следует соотнести их не как рядоположные отрасли, а как часть единого процесса — становления единой науки истории, о которой замечал Энгельс. В отношении конечной логической формы этой науки пока что весьма преждевременно выдвигать какие-то гипотезы, но вряд ли она породит связное изложение в стиле «Науки Логики», хотя бы потому, что имеет своим предметом не некоторую человеческую потребность, а всю их совокупность. Это значит, что применимое к каждой части может быть неприменимо к целому как таковому, ведь целое, обуславливающее существование частей, включает не только их внутренние границы, но и общую границу. Именно выстраивание этой общей расширяющейся границы следует видеть в процессе, начинающемся ещё в эпоху теоретических наций. При таком рассмотрении мы не можем не отметить, что глубинное сходство человеческих потребностей, лежащих в основе всех построенных прикладных логик, обуславливающих их взаимную перекличку, и есть проявление процесса построения единой науки истории. Формальные признаки этого мы можем увидеть в том, что Выготский очень умело использует подходящий материал «Капитала» при рассмотрении собственно психологических тем, а Канарский в собственно эстетическом контексте использует достижения как Маркса, так и Выготского. Фактической основой такой переклички является то, что «Капитал», исторически начиная построение прикладных логик, провозглашает создаваемую науку не политической экономией, а практической социологией. И эта практическая социология лишь имеет первоначальную форму политической экономии, но тоже не в старом, домарксовском, смысле. Потом в практической социологии революционный общественный процесс смещает центр тяжести в сторону психологии и эстетики, что я пытался проследить в очерке «О наследии Канарского». И эта практическая социология, которая по сути и есть единая наука истории, взятая со стороны человеческих потребностей своего возникновения, в конечном счёте будто «обрастает» отдельными отраслями, получающими местную форму единой монистической материалистической логики. В этом смысле в этот контекст входят не только фундаментальные работы Маркса и Канарского, но и все, даже весьма небольшие по охвату, исследования, проводящие линию совпадения диалектики, логики и теории познания. Конечно, не все такие исследования равнозначны по последствиям для революционного процесса, для становления этой самой практической социологии. Но именно на это становление был ориентирован Канарский не только в научном, но и в личностном плане.

Ещё при жизни Канарского некоторые его коллеги пытались найти некую «отправную точку», которая позволяет ему делать глубокие выводы. Немало досужих гипотез было выстроено в кулуарах, а точка зрения эта весьма проста. Нужно только вспомнить основные этапы его жизни.

Местом рождения Канарского было село Рудне-Грабовка под Житомиром (см. также). Это сдвоенное поселение из двух частей вроде того, как на родине белорусской поэтессы-революционерки Алаізы Пашкевіч соседствуют почти неразличимые Стары Двор и Шастакоўцы. На Житомирщине с момента начала польской колонизации русских земель издавна проживали почти без ассимиляции поляки и украинцы. Со времени известных волынских событий и до сих пор Житомирщина остаётся наиболее полонизированным регионом Украины, а потому как выходец из низового крестьянства таких мест, Канарский изначально был чужд всякой национальной ограниченности.

Канарский родился 16 апреля 1936 года — это было время четвёртой или пятой посевной кампании коллективизированного села. И это не такое уж и случайное совпадение — без тенденций, внесённых в сельскую жизнь коллективизацией, Канарский никогда бы не состоялся как мыслитель вообще и как диалектик-материалист в частности.

Размышление это неслучайно предваряет картина белорусского художника Міколы Купавы «Скрыпка беларуская», выполненная в уходящем жанре чёрно-белой книжной иллюстрации, называемом у белорусов лінарыт. От 1863 года до начала массовой ликвидации безграмотности «вяско́вы музы́ка быў адзіным сваім «дзеячам культуры» у сялянскім асяроддзі». Именно безвестные гусляры, дудари, скрипачи, а позднее и гармонисты позволяют нам говорить, что в кретинизме сельской жизни Речи Посполитой и Московской Руси «между тысяч городов и местечек Литвы, Руси и Польши» было не только пьянство, не только панское рукоприкладство и грязь эпидемий, но и то стремление, которое обеспечило потомкам забитых крестьян возможность за два-три поколения в условиях диктатуры пролетариата пройти от деревянной сохи до манипуляторов, разрывающих лунный грунт по команде с земли.

Совсем неслучайно именно тогда, когда встала задача пробудить белорусский народ из тьмы и прозябания к преобразованию своей жизни по мерке своего собственного, не панского, интереса, то первые белорусские поэты новой литературы обращались к народной музыкальной традиции. Так, Франьцішак Багушэвіч называет свой стихотворный сборник, со временем вызвавший тектонические сдвиги в сознании белорусского крестьянства, «Dudka biełaruskaja». Спустя десятилетия, во время народной революции 1905 года в романовской монархии, Цётка на Галичине издаёт сборник белорусских стихов «Скрыпка беларуская», а позднее Янка Купала называет свой сборник «Жалейка» - целый оркестр будил белорусское крестьянство, внесшее впоследствии немалый вклад в разгром немецкоязычных сторонников свободного предпринимательства. Но первые звуки будущего победного марша прогудела одинокая дудка Франьцішака Багушэвіча.

Вот что писал в 1970-х годах сам Канарский о природе искусства, будто продолжая высказанные выше мысли:

«... Искусство тем и отражает действительность, что вступает с ней в определённый полемический конфликт, противостоит ей своим идеалом. Уже сам факт существования такого идеала в живом организме искусства делает само искусство далеко не безотносительным к историческому противоборству всего заинтересованного и незаинтересованного для людей. Искусство всегда разрешает это противоборство в пользу идеала как чего-то долженствующего, но разрешает именно духовно, в форме того самого сознавания необходимого, которое движется и определённой формой переживания».

А вот как «грубо эмпирически», но от этого не менее правдиво, выразила подобную мысль в стихотворении «Музыкант беларускі» белорусская поэтесса-революционерка Цётка:

Зайграю на дудцы,

Вытну на гармоні,

Заплачу на скрыпцы

Аб мужыцкай долі.

Надта ж ужо цяжка,

Душа з гора рвецца,

Сьлёзы так і льюцца,

Сэрца з болю б’ецца.

Ну і грай жа, скрыпка,

Хай ляціць там песьня,

Або́ сьвет пачуе,

Або́ ду́ша трэсьне.

То, что Канарский в своей музыкальной деятельности дошёл до профессионального уровня игры на фортепиано и скрипке, это совсем не случайность. Музыка была тем, что поддерживало Канарского в непрерывном выборе, который ставила перед ним советская действительность — встать против сил, порождённых веками господства частной собственности, или не принять с ними бой? Мыслитель принимал бой почти везде, где видел хоть небольшой шанс на победу.

Неслучайно в Народной Корее Ким Ир Сен (김일성) на вершине экономического могущества страны подписал указ о введении всеобщего бесплатного музыкального образования, предусматривающего обязательное овладение хотя бы одним выбранным инструментом. Не будучи выдающимся теоретиком, но будучи несомненно незаурядным политиком, он как-то смог почувствовать, что именно тесное общение с музыкой будет подталкивать корейцев к развитию чувственности и правильному выбору в пользу коммунистической перспективы. Это кажется нам удивительным, но жизнь Народной Кореи доныне представляет собой странную смесь весьма необработанной азиатчины и законсервированных передовых достижений европейской гуманистической мысли. Понятно, что политическая прочность Народной Кореи в наше время обеспечивается совсем не тысячелетними традициями, а скорее именно остаточным действием «золотого культурного фонда» корейской революции, именно инерцией политики сознательного сокращения товарного хозяйства.

Если кому-то мысль о Народной Корее покажется слишком отвлечённой, то можно вспомнить малоизвестного российского поэта и революционера Бориса Гунько, который известен в Германии тем, что пытался теоретизировать систему эстетического воспитания. Он писал в своей работе «Взлетит ли птица на одном крыле?» «… по самым оптимистическим подсчетам сегодня мы имеем не более 2% людей, готовых к восприятию классической музыки, и не более 0,1% тех, для кого эта музыка является жизненной потребностью. Это — печальные показатели эстетического невежества, показатели неразвитости человеческой сущности. Так вот — уже сами по себе эти ужасающие величины гарантируют невозможность существенного социалистического развития. О начале благоприятных условий для такого развития можно будет говорить тогда, когда число людей, воспринимающих классическую музыку, составит хотя бы 20-30%. Спору нет— это тяжелейшая задача, но она может и должна быть решена социализмом».

Музыкальная культура была связующей явной нитью между веками беспросветной сельской нужды и простором открытого творчества, на который всей своей деятельностью выводил бывших заключённых тюрьмы народов архитектор Великого Октября — Владимир Ленин. Канарский как в молодости, так и позднее, всегда умел связать два состояния своей страны и своей жизни — рождение в селе и защиту докторской диссертации как признание реальных достижений, которые достигли уровня, несовместимого с официальным непризнанием без ущерба для авторитета официальности. Биография Канарского была типична для тысяч обычных гениев первой страны, попытавшейся сознательно преодолеть классовость. В своей биографии мыслитель всегда видел как выраженные великие возможности, открываемые формальным упразднением частной собственности, так и не менее резко проявленные огромные опасности, которые стояли на пути революционного процесса. Шло это понимание de profundis — из глубин. Оттуда, откуда Якуб Колас черпал материал для своей поэмы «Сымон музы́ка»:

Ад роднае зямлі, ад гоману бароў,

Ад казак вечароў,

Ад песень дудароў,

Ад светлых воблікаў закінутых дзяцей,

Ад шолаху начэй,

Ад тысячы ніцей,

З якіх аснована і выткана жыццё

І злучана быццё і небыццё, –

Збіраўся скарб, струменіўся няспынна,

Вясёлкавым ірдзеннем мне спяваў,

І выхаду шукаў

Адбітак родных з’яў

У словах-вобразах, у песнях вольнаплынных.

І гэты скарб, пазычаны, адбіты,

У сэрцы перажыты.

І росамі абмыты

Дзянніц маіх, дзянніц маіх мінулых,

Для вас, душою чулых,

Як доўг, як дар,

Дае пясняр

[Из посвящения к поэме «Сымон музыка», Якуб Колас].

Коласовские слова

скарб, пазычаны, адбіты,

У сэрцы перажыты

целиком определяют отношение Канарского к научному и культурному наследию человечества. В коротких строках Колас обращается и к концепции принадлежности культуры всем прошлым поколениям (скарб … пазычаны) и к тезису Белинского-Чернышевского-Ленина о неразрывности убеждений и теоретической истины, восходящий в своём ядре к Сократу (скарб ... у сэрцы перажыты).

И когда в твою деятельность входит «скарб, пазычаны, адбіты, у сэрцы перажыты», становится понятно, откуда берётся

Дух, що тіло рве до бою,

Рве за поступ, щастя й волю, –

Він живе, він ще не вмер — утверждает Канарский самой высокой ценой, которую он мог предложить — непосредственной действительностью своей деятельности во всех человеческих проявлениях.

Ни в музыкальной культуре, ни в звании доктора наук нет ничего специфически советского. Специфика появится, когда мы попытаемся понять совмещение этого благотворного развития двух способностей в одной личности. Ещё больше советской специфики проявится, когда мы попробуем совместить бытовое и теоретическое измерение жизни Канарского. Остро чувствуя кричащие противоречия советской эпохи (а музыка в этом немало помогала), он смог не только задуматься над простыми фактами своей жизни, но и начать исследовать их происхождение. Факты эти следующие — Канарский поднимался по лестнице человеческой культуры всё выше, а его знакомые из села оставались на прежнем уровне культуры - хотя и не в невежестве 1890-х годов, но точно не на передовых рубежах чувств и науки 1960-х годов. Этот простой факт очень многих в СССР устраивал, а Канарский ему удивился. Как же так, - ведь системы выкачивания прибыли в развитом виде в СССР при жизни Канарского не было, а объективные трудности в освоении достижений человеческой культуры были. И тогда Канарский решает исследовать происхождение этих трудностей. Это решение далось непросто, но советской спецификой было то, что Канарскому была дана возможность исследовать все предпосылки столь странного распределения культурных богатств, которое даёт ему возможность заниматься исследованиями наличного положения дел, а другим лишь даёт возможность до конца жизни управлять комбайном. Не одной лошадью уже, - но ещё и не многими разными машинами как в бригадах, сформированных в ходе осуществления идей Ивана Худенко. В этой возможности исследования ещё одно противоречие, ведь Канарский не только хотел исследовать сложившееся странное по его мнению положение, но и изменить его. И если фактическую возможность исследования советское общество дало Канарскому, то возможность изменения положения должна была завоёвываться с боем, в который превратилась вся жизнь Канарского — мыслителя. Этот бой и был продолжением дела возвращения трудящемуся его общественных сил, начатому казалось бы чисто политическим актом октябрьского переворота в Петрограде. Поэтому и обращается Канарский в своих работах неявно, но выразительно, к тем, кто остался там, в селе за десятикилометровым лесом от житомирской окраины, в тысячах сёл, кишлаков, местечек, деревень и аулов от Бранденбурга до Памира.

«Для вас, душою чулых,

Як доўг, як дар

Дае пясняр»

К Канарскому тянулись студенты, которые начали перенимать его лучшие достижения ещё тогда, когда он сам был студентом. Это и было формой изменения мира, формой которая совсем не была специфически советской, но характерной для всех поднимающихся освободительных движений когда перед массовым действием нужно накопить силы, но не просто силы, а силы глубоко понимающие и, тонко чувствующие — наверняка добавил бы Канарский.

Для становления личности Канарского помимо музыкальной культуры важную роль играла и служба в армии. Именно армейская служба была его первым жизненным выбором, когда он решил после школы пройти курс училища морской авиации. Советская Армия 1957-1959 годов (когда в её рядах служил Канарский) была ещё одной важной точкой связи рядового гражданина СССР с деятельностью всемирного масштаба. Армия в действительном напряжении своих сил (а вовсе не в нередком глупом тунеядстве) связывала солдата и завоевания революции, бывшей лишь частью революционного процесса всемирного. А потому Канарский вполне сознательно решает посвятить себя делу защиты революции, понимая, что уже его попадание в школу и училище (а не в подворотню и на подённую работу к кулаку) - это одно из важнейших завоеваний нового общества. Но в армии (на флоте) благополучно развивавшиеся музыкальные способности Канарского привели к тому, что он сначала почувствовал, а потом понял, что главный фронт защиты революции проходит не тут. Очень естественно было его решение отправится на учительскую работу — это находит прямое соответствие в биографиях Алаізы Пашкевіч, Якуба Коласа, Феликса Дзержинского, Надежды Крупской. Два года (1959-1961) в Костромской области были годами подведения итогов, которые позволяли вглядеться в реальное продвижение села (снова села) к вершинам человеческой культуры. Очевидно, что Канарский, как некогда Цётка, именно в это время и получил такие выводы, которые определили всю его последующую деятельность. Два важнейших мотива его деятельности в это время таковы: понять, что не так в нашей действительности, и влить веру в свои силы в окружающих, ещё не до конца освободившихся о своих же остаточных реакционных сил. Первый мотив звал на философский факультет , второй - в консерваторию. Но работа с подрастающим поколением укрепила в Канарском именно понимание великой силы рациональности, и потому он решительно окунается именно в исследование и устранение препятствий всестороннему развитию своих сограждан. Искусство было в этом деле важным и незаменимым спутником, но не самим этим делом — Канарский, как один из наиболее последовательных материалистов в истории советский философии, никогда не путал мысль с действием и даже в словесном выражении категорий он требовал отличать не только понятие от термина, но и категориальное выражение от его реальных деятельностных условий. «Как и в случае с двузначностью термина «эстетическое», нельзя смешивать два совершенно различных значения термина «безразличное»: 1) как нечто принадлежащее науке эстетике («эстетическое понятие»), т. е. как сугубо теоретический элемент логической системы знаний, и 2) как непосредственно чувственное выражение определенного рода отрицательной оценки».

---

Станция «Івниця» Житомирско-Фастовской линии — сюда когда-то прибывали электропоезда из Киева. Затем шесть километров вдоль речной долины, а там уже видна Рудня. Многие ли сейчас могут представить, что такое шесть километров? У многих ли ноги «настроены» на такое? Нынешняя шестикилометровая прогулка по городу совсем не каждодневна и скорее лишь изредка совершается городскими жителями как взбадривающая экзотика. А для жителей сёл и местечек десятикилометровый путь был многовековой необходимостью. По десять километров ходили в школу и назад дети (так было с моими дедами), по двадцать километров ходили крестьяне в райцентр. Прямой асфальтированной дороги до станции в Рудне нет до сих пор. Эти шесть километров и эти люди, жившие рядом с Коростышевским лесом, никогда не уходили из памяти Канарского. Их нужно было как можно быстрее и основательнее приобщать к лучшим достижениям мировой культуры — иначе неудачи оставшегося без движущей силы революционного процесса грозили превратить их в рабов. Наверное, именно такая альтернатива обусловила то, что, объясняя эстетику Гегеля, Канарский излагал её просто и насколько возможно в силу самого предмета понятно — понятно даже для аудитории сельских клубов. Эта простота изложения стоила ему большого труда, потому что излагать диалектико-материалистические (и даже просто диалектические) положения просто можно только в том случае, если их не упрощать, а этот отказ от упрощений само по себе немалое умственное мужество.

Канарский при первой возможности возвращался в родное село на несколько дней. Это был отдых в форме временного искусственного ограничения сферы своей деятельности — под Житомиром не было сплетен, инсинуаций, бюрократических интриг. Есть свидетельства, что как человек ограниченной физической активности (а к современным конторским работникам это относится в ещё большей степени) Канарский в тёплое время года брал косу, и шёл туда, где нужно было скосить траву. За несколько дней уверенным натиском без надрывов он выкашивал предложенный для работы участок. Он не мог не думать в это время, что в СССР ещё есть те, для кого так легко механизируемые покосы - это нечто, имеющее значение общественного трудового процесса. Значение участка общего ручного труда. Не стоит забывать, что косарь всегда связывался в крестьянском сознании либо со скотовладельцем, либо с батрацким трудом. В любом случае это был обременительный сезонный заготовительный труд. Совершенно неслучайно личное скотовладение катастрофически упало и в Польше, и на Украине как только мировая конъюнктура цен обеспечила лишь немногом менее обременительную промышленную альтернативу своему мясу и молоку и задушила скотохозяев поддерживающими (накладными) расходами.

Канарский на покосе остро чувствовал свою исключительность, ибо его работа относилась больше к физической культуре, чем к одному из видов сезонного профессионального труда в колхозе. Отсюда революционная формулировка задачи эстетики — определить, возможно ли в данных технических и общественных условиях рабочего места гармоническое всестороннее развитие личности. Это формулировка, что называется, с покоса, родившаяся, наверняка, не без взгляда на обречённых вращаться в кругу небезрадостного, но очень ограниченного круга разных видов труда косарей. В отличие от почти всех современных докторов и академиков, Канарский всегда помнил кто он, откуда пришёл и каким процессам он обязан своему взлёту на вершины человеческой культуры. В «Генезисе чувственной культуры» он не зря, будто бы останавливаясь, повторяет мысль о том, что взлёт древнегреческой культуры был обеспечен рабским трудом. Труд в СССР по преимуществу был свободным (что видно из сравнения с современным состоянием дел, особенно на Украине), но огромные массы этого труда имели все свойства процесса отчуждения. Именно результатам этого процесса отчуждения Канарский был обязан своим личностным развитием и им же был он обязан решительному разрыву с этим отчуждением, действовавшим тогда тенденциям социалистического переустройства бывшей романовской монархии. Как диалектик, Канарский понимал оба эти положения не абстрактно, в разорванности, а одновременно и именно поэтому не примкнул ни к бездумным догматикам, ни к тем, кто контрабандой сеял контрреволюцию. Марксистско-ленинское понимание искусства как разорванности действительности, как результата невозможности осуществить лучший опыт повсеместно, было для Канарского глубоко личным по решительно всем впечатлениям его жизни. Но именно поэтому он разрывает с господствующим в СССР представлением о тесной (аж до тождества) связи искусствоведения и культурологии с эстетикой. Среди господствующего большинства архивных червей и изнеженных ценителей искусствоведения Канарский был чужим — он всем своим ходом мысли требовал от профессиональных кретинов почти невозможного — сознательной работы на коммунистическое преобразование мира, на непрерывное отделение зерен от плевел. Отсюда и идёт его непонимание, ибо в области зрения профессиональных кретинов никогда не могут совпасть в одну точку зрения точки зрения сельского парня, флотского матроса, скрипача-любителя, сельского учителя, вдумчивого и основательного мыслителя и официально признанного доктора наук. Тем более, профессиональные кретины неспособны понять, что все эти точки зрения, превращаясь в позицию практического материализма, с которой ведётся преобразование мира, образуют точку зрения борющегося современного коммунизма.

---