По следам одной годовщины
2016-03-07 Dominik Jaroszkiewicz, Mikołaj Zagorski
Десятое февраля 1904 года было воскресенье. Это был холодный февральский день, уличные термометры показывали минус десять градусов по Реомюру. По деревянному Исаакиевскому мосту через Неву со стороны Васильевского острова в сторону Сенатской площади шли две девушки. Тротуар был почти пуст. Лишь впереди кто-то уже подходил к Сенатской площади.
Холодно у тебя в комнатке Лиза, и свет едва проникает. А что хуже всего - сыро. Взамен я нашла тебе угол на втором этаже у Лиговской улицы. На Курсы, конечно, будет дальше добираться, но условия значительно лучше и дороже ненамного. Сходим, может столкуемся, если место пока не занято.
Не патрэбен мяне гэты пакойчык, Веранька. Дзякуй табе што шукала, што час свой аддала, але ж дарэмна гэта. Бо ведаеш, вайна пачалася на Сходзе. Паны вугля і сталі ідуць да новых захопаў. Яны не спыняцца пакуль апошнія грошы з народа не атрымаюць пад прадлогам вайны. А паколькі цярпенне народа на мяже, здаецца штось вялікае будзе. Хутка, ці ня хутка, але мабыць, праз колькі месяцаў.
Всё ты, Лиза, рассуждаешь через большое. Кто знает, что принесёт нам всем эта война.
Хіба нам штось толькі добрае?
Ничего хорошего, Лиза. Но может она растрясет Россию.
Мабыць. Я ўчора была ў работнікаў і яшчэ раз пераканалась, што на працягу гады патрэбна чакаць масавых страйкаў. Але толькі калі спадзе патрыятычнае запамроченне. Маю надзею, што гэта адбудзецца хутка.
Целые народы пришли бы в ужас, если бы узнали сколь мелкие люди правят ими. Эти слова приписывают Талейрану.
Хіба ня праўду ён казаў пра сабе і пра ўсіх каму ён служыў?
Правду, Лиза, правду...
Дальше они молчали. Остановились у мостовой набережной, торопливо перешли дорогу и вступили на Сенатскую площадь. Пройдя тротуар вдоль набережной, они подошли к конному памятнику Петру I. На свободном пространстве девушки почти машинально обратили взор на скульптуру. Куда-то сюда, в сторону Невы направил взор монарха ваятель. Здесь и остановились прохожие.
- Он узнал <...> и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Над морем город основался...
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте уздой железной
Россию вздернул на дыбы?
- Гэта Пушкін. Але я штось яшчэ ведаю. Вось што пісаў Міцкевіч у «Дзядах» пра гэты горад у час такога ж запамрочення, ў час панавання таго ж духу.
Собеседница осмотрелась.
Самодержавного?
Так.
U architektów sławne jest przysłowie,
Że ludzi ręką był Rzym budowany,
A Wenecyją stawili bogowie;
Ale kto widział Petersburg, ten powie,
Że budowały go chyba szatany.
Лиза, я позавчера читала Герцена.
Ён зараз ў цябе?
Нет, уже ушло к подруге. «Пушки Исаакиевской площади разбудили целое поколение».
Яно было тут.
Так.
Ці ты ведаеш, дзе яны стаялі?
Тут не было сада.
Спутницы начали обходить памятник.
Была площадь. Там (показывает рукой) была ограда Исаакиевского собора.
Яго будавалі ў той час?
Да, Монферран тогда ставил колонны и уже думал об отделке.
А дзе стаялі салдаты?
Говорили - тут (показывает). За памятником, примыкая к нему с того угла, который мы обогнули. Где-то тут проходила цепь охранения. А тут (говорящая резко развернулась), если верить той картинке, которую я видела... Да, где-то тут Каховский смертельно ранил Милорадовича.
Собеседница замерла. Они остановились. Её лицо было сосредоточено. Она посмотрела по сторонам - на Сенат, на Исаакиевский собор за тридцатилетними деревьями, на Адмиралтейство, потом на Синод.
Трудно в этом гипнотизированном маленькой победоносной войной городе увидеть тот декабрь?
Так, Вера. Я прабую пачуць кулю Кахоўскага. На студэнцкім коле самаадукацыі хтось дэклямаваў паэму Некрасава. Я перачытвала яе пасля таго. Штось ведаю і зараз. (переходит на половинную громкость)
К обширной площади бегут
Несметные толпы:
Чиновный люд, торговый люд,
Разносчики, попы;
Пестреют шляпки, бархат, шелк,
Тулупы, армяки...
Стоял уж там какой-то полк,
Пришли ещё полки,
Побольше тысячи солдат
Сошлось. Они «ура!» кричат,
Они чего-то ждут...
Народ галдел, народ зевал,
Едва ли сотый понимал,
Что делается тут...
Зато посмеивался в ус,
Лукаво щуря взор,
Знакомый с бурями француз,
Столичный куафёр...
Приспели новые полки:
«Сдавайтесь!» - тем кричат.
Ответ им - пули и штыки,
Сдаваться не хотят.
Какой-то бравый генерал,
Влетев в каре, грозиться стал -
С коня снесли его.
Другой приблизился к рядам:
«Прощенье царь дарует вам!» -
Убили и того.
Явился сам митрополит
С хоругвями, с крестом:
«Покайтесь, братия! - гласит, -
Падите пред царём!»
Солдаты слушали, крестясь,
Но дружен был ответ:
- Уйди, старик! молись за нас!
Тебе здесь дела нет... -
Тогда-то пушки навели,
Сам царь скомандовал: «Па-ли!..»
Картечь свистит, ядро ревёт,
Рядами валится народ.
Лес рубят - щепки летят. Мы и есть такие же бесправные пешки. Не только на деле, но даже на бумаге. И не ясно, долго ли ещё жить до Конституции.
Хто ведае, Вера! Але іх была толькі купка. Лепшыя людзі Расеі... Колькі соцен толькі... А зараз нас зашмат больш. Абуджаецца нават наша Беларусь. У нашай Грамады справы ідуць пакуль што добра. А як памысліць пра ўсіх сяброў, якіх я ведаю - палякаў, літоўцеў, украінцеў, вялікаросаў і іншых, - лічу, што колькі тысяч будзе. Але покі што мы ціхія, бо вайна гэта амаль што ўсіх адурыла... Хутка ці ня хутка, сюды хтось зноў выйдзе, ўжо за перамогай?
Цётка ў Пецярбургу, 2014 г.
II
Пушки Сенатской площади
26 декабря 2015 года исполнилось 190 лет со дня военного выступления Северного общества, известного ныне как Восстание Декабристов. Это была поворотная точка российской политической истории. Но что удивительно, российская публицистика социалистической или демократической направленности совсем никак на эту годовщину не откликнулась. Как будто речь вообще не об России. Как будто декабристы вышли к Варшавской цитадели у Вислы, а не к Адмиралтейству у Невы.
Нет, традиции юбилеев, конечно, не содержат в себе ничего здорового. Литовцы рассказывали ходившую в советские времена историю о том, что в 1970 году в разгар юбилейных торжеств некие спиритисты решили связаться с Лениным и на вопрос о его умонастроении якобы получили ответ «Я очень страдаю». То, что часть истины в СССР вынуждена была существовать в виде историй о сомнительных персонажах типа спиритистов, само по себе, показывает, что обстановка была очень нездоровой, хоть и не нам бы об этом напоминать из своей навозной ямы. Раз в СССР 1970-х годов дела с ленинской философской линией обстояли то ли чуть лучше, то ли так же, как сейчас, то рассчитывать на присутствие ленинского способа мышления в официальных решениях не приходилось. Но дело в том, что в тогдашней жизни СССР Ленин хотя бы номинально присутствовал (другой вопрос как), а в нынешней российской жизни декабристы вряд ли присутствуют именно с тех сторон, которые их декабристами и сделали. Поэтому к юбилею Восстания Декабристов нужно относиться более снисходительно, если, конечно, существовали бы какие-то связанные с ним инициативы. Однако почти всё найденное через поисковые системы (об исключениях ниже) является либо сухой справкой, либо кратким облаиванием тех, кому не одни великороссы многим обязаны. Ситуация складывается настолько дивная, что как равную ей можно было бы представить только статью о «круглой» годовщине восстания 1830 года, написанную где-нибудь в Казани по результатам почти полного молчания польской прессы.
Итак, в российской публицистике за 10 дней до юбилея на тему декабристов высказался только некто Александр Евдокимов, да в день юбилея опубликовал свой весьма банальный очерк «Ленин о декабристах: Узок их круг страшно далеки были они от народа...» некто oldgoro (ольдго́ро?).
Статья Евдокимова сама по себе заслуживает внимания именно потому, что построена на разрушении некоторых мифов вокруг Восстания Декабристов. Насколько распространены указанные в ней предубеждения в России, сказать сложно. Да и целью нашей статьи является не попытка выявить новые факты (а неизвестное и ждущее исследований в истории декабристов ещё есть), а попытка вписать уже имеющиеся знания о декабристах в современность. И надо сказать, что к такой трактовке склоняются оба найденных автора. Например, Евдокимов завершает свою статью так:
«Ну и конечно, в истории останутся имена самих декабристов, «страшно далёких», по образному замечанию В.И. Ленина, от народа, но своим самопожертвованием открывших дорогу революциям 1917 г. Именно 14 декабря 1825 г. был сделан первый шаг не только к переходу к республиканской форме правления, но и запрету эксплуатации человека человеком. Поэтому многие из нас в 190-ую годовщину восстания декабристов склоняют голову перед их светлой памятью, перед их благородным подвигом[1]».
И почему-то именно сейчас особенно хочется верить Евдокимову, когда он пишет в последнем предложении «многие из нас», хотя именно сейчас в такой оборот особенно не верится. Впрочем, в непосредственности чувств наш автор не очень точно определяет историческое значение декабристов. Говоря о «запрете эксплуатации человека человеком», он сам остаётся на уровне сознания многих декабристов, так как у них не было мыслительных инструментов для поиска и осуществления твёрдых «гарантий гармонии и свободы»[2]. Ведь, как говорил Троцкий, признавая право всех людей на еду, мы не можем тут же признавать всех голодных сытыми. Декабристы всё-таки открыли дорогу тому движению, которое смогло и притом, - несомненно практически, - не только запретить эксплуатацию человека человеком, но и устранить её по существу. Устранить по существу - значит сменить само качество, превращая остатки эксплуатации из проблем классового антагонизма в проблемы освоения общественной формы движения самими же людьми, хотя пускай и не без помощи политической формы.
Это значение опыта декабристов, которое мы не можем не рассматривать через линзу Великого Октября, далеко выходит за рамки «интересов хлебопроизводящего дворянства», к которым обычно привязывали устремления декабристов вульгарные социологи. Именно зазор между «интересами хлебопроизводящего дворянства» и тем, чем в реальности было движение декабристов, и делает их для нас интересными и актуальными. Подобно тому, как в великой немецкой раннебуржуазной революции нам интересно у Мюнцера не только то, как он точно и ясно поддерживал и расширял действенность крестьянской программы, но и то, как он смог выдвинуть в своём времени лозунги, не утратившие актуальности даже в современной Германии. Именно здесь, в каких-то по виду исторических случайностях, поднимавших декабристов над слоем питавшей и поддерживавшего их «хлебопроизводящего дворянства» и сосредоточено из значение для современности - российской, польской, украинской, немецкой и всякой иной, а по существу и их значение для всемирной современности, которая вовсе не является суммой названных (или вообще всех географически «отдельных») общественных ситуаций.
Вообще, хотя бы примерно понять всемирное значение движения декабристов можно только после того, как мы разберёмся в их историческом отношении к практике и к теории. Что касается практики, то до Великого Октября высшей точкой всемирной революционной практики была Великая Французская революция, а до неё - немецкая раннебуружазная революция - Великая Германская Крестьянская война 1525 года.
Томаса Мюнцера и Павла Пестеля разделяют три столетия, однако они оба стояли у истоков появления публичной политики у своих народов. Публичная политика есть в собственном смысле полный подрыв монополии государства на политическую инициативу, и как таковая она является поэтому неотъемлемой принадлежностью того самого политического строя, который исторически призван заменить отношения господства-подчинения отношениями сотрудничества. В науке он называется диктатурой пролетариата. Именно поэтому в современной официальной Германии по-прежнему очень болезненно реагируют на работы Мюнцера, а в России не существует никакого официального интереса к наследию Пестеля. Ведь вопрос подрыва монополии государства на политическую инициативу по-прежнему стоит остро. А сомневаться в том, что без этого подрыва невозможно удовлетворить коренные потребности масс, не приходится. С него и началась публичная политика около 1525 года в Германии и около 1825 года в России. И не зря в современных условиях немецкая государственная машина так беспокоится о том, что её лишат монополии на политическую инициативу. Не зря беспокоятся и в России. Там всё просто - за время после крымской аннексии российская внутренняя политика почти никак не изменилась в своих узловых направлениях. Каждый, кому не жалко денег на российскую визу и поездку в какие-нибудь типично российские регионы, может прочувствовать сибирские впечатления княгини Трубецкой, отправившейся в Забайкалье к своему мужу-декабристу.
«Исчезли радужные сны,
Пред нею ряд картин
Забитой, загнанной страны:
Суровый господин
И жалкий труженик-мужик
С понурой головой...
Как первый властвовать привык,
Как рабствует второй!
Ей снятся группы бедняков
На нивах, на лугах,
Ей снятся стоны бурлаков
На волжских берегах...
Наивным ужасом полна,
Она не ест, не спит,
Засыпать спутника она
Вопросами спешит:
«Скажи, ужель весь край таков?
Довольства тени нет?..»
- Ты в царстве нищих и рабов! -
Короткий был ответ...»[3]
Ничего не изменяя в отношении к России трудящейся, Россия официальная получила симпатии и доверие за одну только крымскую аннексию. Но чудес не бывает, и неизбежное разочарование ещё окажет своё оживляющее действие на трудящихся России и Украины. Ведь ещё Линкольн считал, что дезориентировать немногих надолго или многих нанедолго можно, но нельзя дезориентировать многих надолго. Нельзя долго успешно противостоять иллюзиями потоку мыслей, естественно возникающему из материальных условий, которые в России с марта 2014 года не изменились, если не ухудшились. А потому российская буржуазия, следуя известному из «Манифеста...» правилу, отводит катастрофу в настоящем только тем, что готовит более разрушительную катастрофу в будущем. Декабристы, скажем к их чести, от подобного способа исторического действия были далеки. Всемирное значение их движения в немалой степени обусловлено тем, что они оказались в главном не только вне давления официальной идеологии царизма, но и вне товарно-денежного давления вообще. А в сочетании с умственной культурой это быстро привело к началу добросовестного самостоятельного поиска истины, изучения отношения мышления к бытию с целью выработать успешную тактику и стратегию общественного преобразования. В этом и состоит прямая связь декабристов и ленинской политики, ибо теоретические поиски оснований исторической субъектности и расширение его форм одинаково занимали «партию мышления» (по ленинским словам) в России во все времена. И в этом же связь декабристов с нынешним состоянием России, где государство близко к монополии политической инициативы, а «партия мышления» связана с правящей партией не иначе, чем через антагонизм, ибо руководящим политическим принципом в России (как и почти повсеместно в Европе) стало безмыслие. В этих условиях даже наивное, но целостное и стойкое в своей добросовестности мышление декабристов противостоит официальной российской идеологии. Решительно противостоит, даже несмотря на то, что, по существу, декабристам не была известна ещё не созданная тогда общественная наука, и сами они были в плену идеологии, притом тоже буржуазной. Но одно дело - буржуазная идеология раннего периода, когда она сама себя как идеологию то здесь, то там подрывала, и другое дело - буржуазная идеология, твёрдо понявшая себя как ложное и прямо лживое сознание. Буржуазная идеология доимпериалистического времени имела возможность развития в науку, что и было содержанием многогранного умственного процесса, связанного с именами Фихте и Гегеля, Фурье и Сен-Симона, Смита и Рикардо, Вейтлинга и Фейербаха, Маркса и Энгельса. Современная буржуазная идеология немецкой и российской (не говоря о польский и украинской) буржуазии зачатков движения в сторону ясного сознания лишена - её суть отражается союзом с клерикальной реакцией, который принял в Польше самые дикие формы. В этом ещё один антагонизм буржуазной идеологии декабристов и нынешней официальной российской идеологии. Причём то, что значительная часть декабристов относилась к верующим, этот конфликт не ослабляет, но напротив - усиливает. Есть верующие и есть верующие. Есть те, для кого религия есть (промежуточная) форма поиска своей практической природы, и есть те, для кого она является формой утраты (говоря словами Фромма) продуктивной связи с миром. Большинство верующих декабристов относится, разумеется, к первому случаю.
«Многое удивительно и своеобразно в этом революционном движении. Молодые дворяне - декабристы - сами принадлежали к привилегированному дворянскому сословию, опоре царизма. Они сами имели право владеть крепостными крестьянами, жить в своих дворянских имениях, ничего не делая, на доходы от дарового крестьянского труда, от барщины и оброка. Но они поднялись на борьбу с крепостным правом, считая его постыдным. Дворяне были опорой царизма - они занимали все руководящие места в царской администрации и в армии, могли рассчитывать на высшие должности. Но они хотели уничтожить царизм, самодержавие и свои привилегии. Почему? Как выросло это движение революционного дворянства? Как сложились в России условия первого русского революционного выступления?»[4]- пишет в начале своей книги «Декабристы» Милица Нечкина. Несомненно, добросовестность мышления и стремление к его самостоятельности, а также нивелирование товарно-денежного давления сближают декабристов с современным международным коммунизмом. Но нужно помнить, что отрыв от товарно-денежного давления стоит всегда дорого и совсем не только со стороны денег (декабристы получали довольствие от крестьян), но и со стороны личностных усилий. Почти за каждой декабристской биографией мы увидим непростой выбор, решение бытовых по виду конфликтов, многообразные колебания, приведшие к твёрдому решению. Оно обычно давалось непросто, но это решение тем понятнее нам, чем оно было больше подготовлено и обосновано давлением передового мышления той эпохи. Нам и сейчас нечего возразить против того способа соединения своей субъективности с объективными условиями, который имел место в жизни Павла Пестеля. Куда труднее понимается духовный подвиг поручика Ивана Анненкова, об основаниях которого нам известно меньше. Совсем сложно понять судорожные колебания Каховского, однако по своему происхождению они близки к исторической случайности, как и сам строй его личности. Тем не менее, Каховский стал характерным типом российских революций - у нас нет оснований считать такого типа полусознательные личности вредными для этапа политического натиска.
Если обеспеченные грабежом крестьянского труда декабристы использовали его плоды единственным разумным способом - в этом их великая заслуга. У нас же стоит задача не только осваивать методы мышления, но и иметь достаточно еды для поддержания мозгового нейрофизиологичесокго процесса, реализующего мышление в нашем очном и заочном, письменном и и устном общении с другими людьми В этом наше отличие, наша дополнительная ноша, но и преимущество - чем серьёзнее препятствия, тем большую стойкость и выдержку они вырабатывают. Революция идёт вперёд тем, что создаёт крепкую и сплочённую контрреволюцию - отмечал некогда Маркс. И пути победы над этой силой нельзя познать иначе, как на основании самой глубокой теории своего времени, иначе, чем в непрерывной её выработке. Общей формой современного теоретического коммунизма и движения декабристов является открытое публичное обсуждение, общим является интерес к общественной форме движения материи, заложенный в теоретическом мышлении ещё Сократом. Здесь уместно вспомнить известные слова Семека, которые стоит попытаться в данном контексте трактовать политически:
«Известно ведь, что Сократ был собственным творцом и вдохновителем гуманистичных традиций философии в нашем культурном кругу. Был первым, кто тесно соединил истину теоретическую с истиной нравственной. От него идёт то глубокое убеждение, свойственное для магистральной линии всей европейской культуры, что все человеческие проблемы принципиально решаемы на основе рациональной и полемической, что они могут формулироваться во всеобще-понятных категориях и разрешаться таким способом, который одинаков для всех людей без исключения».
Несомненно, что способ мышления Сократа и декабристов, Чернышевского и Ленина органично враждебен любой современной официальной буржуазной идеологии - российской и польской, китайской и немецкой, украинской и американской. Эта идеология уже не может себе позволить ни рациональности, ни полемичности, ни общепонятности, ни апологии иного единства человеческого рода, чем через юридическое «равноправие». В особенности же для неё опасно соединение теоретической и нравственной истины, ибо оно всегда необходимо предваряет становление субъектности. Поэтому весьма интересно сравнить российский и немецкий революционный опыт.
В Германии уже 1525 год поставил вопросы революции очень и очень практично. И немецкое теоретическое сознание, находившиеся тогда всецело в границах теологической формы, в 1525 году не получило, как видится, никакого нового содержания за рамками того, что было внесено небывалой активностью масс. Активность крестьянства лишь оживила остатки немецкой мистики и быстро отфильтровала «наносные элементы», выкристаллизовав учения Томаса Мюнцера и Михеля Гайсмайера. Они всецело доверялись чутью масс - университетский выпускник Мюнцер очень многому учился у пророков из Цвиккау, которые были по недавнему классовому положению ремесленниками или крестьянами. В России же декабристы изначально пытались ограничить активность масс. Это привело к тому, что наследие российских Великих Крестьянских Войн (разинской и пугачёвской) декабристы воспринимали очень поверхностно, как чуждый опыт. Это, конечно, привело их поиск ближе к формам современного теоретического сознания, чем даже у Бакунина. Это помогло им стать не только первыми политическими практиками России, но и первыми её общественными теоретиками. В этом смысле Россия получила материал для первоначальной рецепции и фильтрации (получения и отбора) передового немецкого и французского политического и теоретического опыта. Так или иначе, вскоре после декабристов Россия смогла осуществить формальную рецепцию Фихте и Гегеля, а это недействительное увлечение великорусской интеллигенции их работами немало значит в последующей обороне ленинизма в СССР в 1950-1980-е годы. И всё же отрыв от масс снижал не только шансы на успех восстания (оно совсем не было безнадёжно при чуть более разумном подходе к техническим вопросам), но и шансы на успех общественных преобразований. Ведь без заинтересованности самих масс противостоять старой администрации очень непросто, а коренной слом старой бюрократической машины декабристы не планировали. Интересно, что сами массы выступление на Сенатской площади хотя бы пассивно поддерживали и словесно выражали сочувствие ему, хотя бывало, что «работали булыжниками против карателей». И когда вставшие за царизм полки начали обстрел восставших из пушек, то один из первых залпов был направлен мимо полков, но его траекторию не рассчитывали так, чтобы избежать жертв среди почти безоружных наблюдающих «из простого народа». Российские и советские источники по-разному трактовали количество жертв выступления на Сенатской площади, но ни одна обоснованная верхняя оценка не превышала двух тысяч человек, причём большинство погибших не были солдатами восставших полков. Очень красноречива цитата в российской Википедии:
«По прекращении артиллерийского огня император Николай Павлович повелел обер-полицмейстеру генералу Шульгину, чтобы трупы были убраны к утру. К сожалению, исполнители распорядились самым бесчеловечным образом. В ночь на Неве от Исаакиевского моста до Академии Художеств и далее к стороне от Васильевского острова сделано было множество прорубей, в которые опустили не только трупы, но, как утверждали, и многих раненых, лишённых возможности спастись от ожидавшей их участи. Те же из раненых, которые успели убежать, скрывали свои увечья, боясь открыться докторам, и умирали без медицинской помощи»[5].
Если немного поискать в новейшей российской истории, то кровавое начало господства доныне правящих российских «оранжевых» 4 октября 1993 года было срежиссировано по тем же канонам уважения к гражданскому населению. В России вообще никто не имеет права возмущаться судьбой т.н. «небесной сотни», имея не одну сотню трупов вывезенных в неизвестном направлении на баржах почти из геометрического центра Москвы. Так что политическую культуру обращения со случайно подвернувшимся к драматическим событиям представителям масс господа современной России и Украины черпают из 1825 года... Им есть чему поучится у царизма.
Та ситуация, в которой Российская Империя оказалась после 1825 года, тоже имеет немало параллелей с современной. Ведь революционное мышление на передовом международном уровне Россия, как группа способных к теоретическому мышлению интеллигентов (шляхетских и разночинных), потеряла. Политические репрессии, постигшие декабристов, изолировали их в умственной жизни. Они оставили великий след в жизни Забайкалья, Дальнего Востока и Сибири, но как со стороны естественнонаучных исследований тюремной «академии декабристов», так и со стороны их мыслей об общественных процессах, декабристы уже не вернулись в Россию ко времени. Встретилось упоминание, что один из последних ссыльных декабристов умер в 1892 году - позднее Чернышевского, через несколько лет после разгрома международной социально-революционной партии «Пролетариат», - первой в этнографической Польше и вообще в романовской монархии массовой марксистской партии. Ясно что со своим пониманием общественных процессов декабристы как таковые уже в 1870-х годах были совсем не интересны иначе как представители истории. И лишь некоторые их естественнонаучные местные исследования были использованы аж в 1930-х годах при составлении планов развития производительных сил Забайкалья и Сибири.
В отличие от поколения российского и украинского коммунизма, которое привело себя к краху 2014 года, декабристы держались с достоинством и «не смердели». Те, кто вернулся из ссылки в начале 1860-х, обнаружил, что их мысли по новым временам весьма скромны, просты в своей очевидности и в главном потеряли политическую остроту, хотя в целостности остались неприемлемыми для самодержавной администрации. Вернувшиеся из ссылки с огромным, почти безусловным, нравственным авторитетом декабристы были весьма удивлены тем, что никакого авторитета в понимании общественных процессов за ними тогдашняя интеллигенция не признавала.
Это невольно наводит на аналогию с ещё одним близким нам двадцатилетием. Если бы поколение приведших движение в никуда узкополитических активистов 1990-2014 годов исчезло из российской и украинской жизни, оно бы, думается, оставило о себе не менее благодарную память. Увы, оно разлагается на наших глазах и совсем не думает вдумчиво всматриваться в ростки более глубокого способа мышления. Декабристы же, в основном, смогли познакомиться с полемиками разночинной революционной интеллигенции, хотя и не смогли поддержать революционное движение в новой форме и в новых условиях. Можно сказать, что своей вынужденной весьма внезапной изоляцией декабристы породили специфическое российское отношение к теории. В противоположность немецкому практицизму 1525 года начало российской публичной политики уже на первом аккорде заставило обратить самое пристальное внимание на революционную теорию. В условиях полного отсутствия организованного в сколь-либо приметных масштабах освободительного движения единственное, что оставили декабристы, было также и самым ценным. Это - их теория, наложенная на их опыт. Разве не подобную же ситуацию имеем мы в современной Польше, Белоруссии, России, Украине? Что касается двух последних стран, то аналогия с 1826 годом ещё глубже, ибо помимо краха остатков освободительного движения, мы имеем там ещё и крах последующих попыток теоретического мышления. То есть организованного теоретического мышления в России почти не осталось, а полным отвержением наследия Ленина и Чернышевского в национальном вопросе российские теоретики убили сами себя. Согласитесь читатель, декабристы гораздо выше тех, кто претендует на их политическое наследство, уже тем, что всё-таки попали под внешнюю политическую репрессию, а не сами себя оговорили и послали в Сибирь. А разве именно последнее не было бы логическим аналогом 2014 года в российском коммунизме и социализме?
У российского (даже шире - русского[6]) революционного поэта Николая Некрасова мы можем найти в поэме «Русские женщины» такой диалог княгини Трубецкой, едущей к мужу в Забайкалье и губернатора (думается, иркутского), имеющего царский указ добиваться смены решения.
Губернатор
Да, откровенно говорю,
Вернитесь лучше в свет.
Княгиня
Благодарю, благодарю
За добрый ваш совет!
И прежде был там рай земной,
А нынче этот рай
Своей заботливой рукой
Расчистил Николай.
Там люди заживо гниют -
Ходячие гробы,
Мужчины - сборище Иуд,
А женщины - рабы.
Что там найду я? Ханжество,
Поруганную честь,
Нахальной дряни торжество
И подленькую месть.
Нет, в этот вырубленный лес
Меня не заманят,
Где были дубы до небес,
А нынче пни торчат!
Вернуться? жить среди клевет,
Пустых и тёмных дел?..
Там места нет, там друга нет
Тому, кто раз прозрел!
Именно так и воспринимается российский социализм на международном уровне после своих крымских восторгов. Ибо с точки зрения нравственного авторитета (взгляда на себя глазами всех других), российский социализм должен был (и будет должен) принять любое волеизъявление крымского населения и оставить оценку этого волеизъявления самим же крымчанам. Потому что оценка этого акта со стороны внешних заинтересованных сторон грозит для российских или украинских «левых» полным тожеством позиций со своей (история убрала кавычки) буржуазией. Взамен последовательного признания крымского права на самоопределение, мы имели самые бурные восторги и переход на сторону буржуазии именно в России и именно у тех, кто назвался социалистами и коммунистами, а самые заметные на общем эйфорическом фоне сомнения в 2014 году были замечены именно в самом же Крыму.
Вообще если говорить о национальной программе декабристов, то она была абсолютно буржуазна и вполне патриотична. По одному из проектов Россия становилась унитарным государством по образцу Франции, и официальную поддержку получали любые ассимиляционные процессы. Если рассматривать проекты в отношении такого особого национального вопроса как еврейский, то Павел Пестель предлагал лишить средние и верхние слои еврейского населения возможности получать нетрудовой доход за счёт крестьянского населения и при установлении новой власти выслушать мнение специальных еврейских депутаций по вопросам проповеди религиозной нетерпимости в синагогах. Эти наброски мер по национальному вопросу при прямом перенесении на несколько десятилетий вперёд и при небольшом «развитии» в общем-то превращаются в черносотенные. Однако в пользу декабристов говорит то, что ассимиляторскую политику они признавали разумной только потому, что никаких зачатков субъектности они не могли увидеть где-то ещё, кроме как в среде великорусской феодальной интеллигенции. Действительно, не давать же было Латвии особые права только потому, что там жил и публиковался Гарлиб Меркель, чьи установки были весьма непоследовательны даже по меркам декабристов. Не существовало в 1825 году и среднеазиатской интеллигенции - эти земли не были завоёваны Россией, и на них господствовало феодальное хозяйство ещё более отсталого типа чем в России. Не было также тогда и никакой белорусской и украинской культуры, - существовали лишь её предпосылки в виде устных наречий бывшего русского языка у повально неграмотных белорусов и украинцев. Ничего мощного и выдающегося в сфере материальной организации не могла предложить в то время и находившаяся уже полвека под фактическим российским владычеством Грузия, тогда как давно колонизованные «внутренние» народы России типа чувашей, мордвы, вотяков, черемисов и башкир подавно были лишены возможности получить свою интеллигенцию. Но что декабристы сменили бы свои «черносостенные» установки в новых условиях, доказывается их отношением к вопросу польской независимости, которое изначально резко отличалось от «черносотенного» взгляда. За польской шляхетской интеллигенцией российская шляхетская интеллигенция признавала примерно равные организационные возможности и права в обустройстве государственности. Что интересно, декабристы также признавали за своими польскими коллегами равные права на эксплуатацию белорусских, украинских и латышских (латгальских) крестьян, - увы, интернационализм не мог иметь тогда иной формы.
Показанное - это ещё не самое необычное проявление шляхетской революционности. Конечно в современном политическом сознании трудно представить более реакционную общественную группу чем шляхта, но характеристика некоторых её группировок как революционных при полном соответствии действительности, ставит в центр нашего внимания очень напряжённое противоречие. Не менее напряжённое логически, чем противоречие интересов собственников средств производства и рядовых наёмных работников на этих самых средствах производства.
Говоря о политической природе движения декабристов, мы не должны упускать из вида как состояние зрелости их движения в целом, так и его международный контекст. Вряд ли можно удивляться тому, что современные российские идеологи предлагают трактовать декабристов как предшественников «оранжевых» буржуазных группировок. К сожалению, мы вынуждены признать, что современная российская буржуазия пока что действительно имеет самую большую опасность себе со стороны ещё более «оранжевых», чем она, группировок. Ведь угрозы со стороны трудящихся в современной России (как и вообще в Европе), увы, не существует, поскольку без элементов ясного теоретического создания своего положения трудящиеся могут быть лишь «широким хвостом» движений, имеющих совсем не социалистические цели.
В связи с восстанием декабристов историки не раз обращали внимание на сходство этого движения с движением латиноамериканских военных, которые (в отличие от декабристов) смогли осуществить в своих странах программу буржуазной революции. Повсюду мы имеем круг военных, знакомых с идейными течениями, обосновавшими Великую Французскую революцию и пытающихся организоваться на основании типичных раннебуржуазных полуполитических масонских организационных форм.
Испания, как и Россия, подверглась вторжению наполеоновских войск, которые, олицетворяя более прогрессивные порядки, вовсе не собирались распространять их на население российских или испанских областей. В результате, как и в Германии, задачи национального освобождения были связаны с реакционными монархическими правительствами. Однако в Испанской Империи революция победила на относительно отдалённых окраинах, а российские колонии (как и некогда польские) были никак не изолированы от метрополии, и шансов на изолированный военных успех революции не имели. Практический успех латиноамериканского движения очень сильно понизил его теоретический градус, и наследие Симона Боливара в своей всемирно-исторически значимой части оказалось востребовано аж спустя две сотни лет. В то же время, лишённая государственно-национального единства Германия была пешкой европейской политики уже в период наполеоновских войн. Это немало способствовало созданию этой бессильной нацией великой философии (ибо глубокое мышление не происходит конечно от падающих в руки практических успехов), а немецкая классическая философия есть высшая форма буржуазной идеологии вообще. Россия 1820-х годов не была ни пешкой мировой политики, ни областью успешной окраинной буржуазной революции, как бывшая испанская латинская Америка. Практичность сближает движение Павла Пестеля и Симона Боливара, политический результат движения резко их разделяет. Крах декабристов породил специфически российский интерес к теории, который обрёл такое качество, что оказался в XX веке (в лице Великого Октября) выше и немецкого практичного подхода к революции и боливарианского политического наследства. Немецкие революции 1848 и 1918 годов оказались ниже своей широтой размаха чем Великий Октябрь и намеченные декабристами изменения российского общественного строя. Вместе с тем, по своей практической направленности декабристы уступали для своих условий латиноамериканским коллегам, и именно это заложило основы того, что российская революционная теория (родившаяся из политического бессилия российской революции в XIX веке) долгое время была в мире второй по мощи после немецкой, а потом даже некоторое время лидирующей в мировом масштабе.
Россия в XIX веке была тем, чем сейчас являются США - центром и гарантом международной реакции, главным звеном любых контрреволюционных коалиций, приводом фрондирующих националистических сепаратистских движений у некоторых своих мелких и крупных конкурентов. Российский гнёт над Германией в начале XIX века до удивления похож по своим политическим формам на современный американский гнёт над Польшей. И потому декабристов как российских революционеров уместно сравнить с современными американскими революционерами.
Глубину реакции в тогдашней России и современных США очень сложно определить внешним взглядом. Как современный английский язык, так и великорусский язык начала XIX века, не был сформирован как язык теоретического мышления - им был французский, знание которого было почти неотъемлемой чертой классиков немецкой философии. Позднее языком теоретического мышления стал немецкий, который и остаётся им до сих пор вместе с слабеющими великорусским[7] и набирающим силу кастильским. Весьма пространные декларации декабристов и современных американских революционеров при весьма скромных практических результатах заставляют внешнего наблюдателя подозревать их в недобросовестности, в «игре в поддавки» с господствующими группировками господствующего класса. В реальности же мы имеем дело с теоретической немощью и с организационной трагедией. Декабристы, не рассчитавшие заранее меры своей слаженности и «оккупаевцы», которых так легко разгромила американская политическая полиция - это явления одного порядка. Их общая трагедия состоит в том, что мысли о более эффективном способе организации, даже будучи известными, не становятся оттого познанными, ибо они почти не зацепляются за узко-эмпирическую действительность пред взором декабристов и «оккупаевцев».
Явного и стойкого недоверия к российским революционерам не избежал в своё время даже Маркс, который до знакомства с работами Чернышевского очень скептически оценивал практические перспективы этого движения. Подобное недоверие должно быть тем более знакомо нам, ибо имеющие относительное влияние революционные элементы в США не имеют практических перспектив, а способные приобрети политические перспективы не имеют политического влияния. Поэтому конечно нет ничего удивительного, что вблизи подлинно революционного движения появляются «оранжевые» политические мотивы и закулисные интересы. Оттого, что ослабление американской буржуазии в некоторых пределах всецело поддерживается китайскими империалистами, не стоит отказываться от их помощи. В конце концов, Герцен накануне Крымской войны вовсе не отказывался от пассивного содействия враждебного царизму режима конкурентов Романовых из Виндзорской династии. Но и пешкой отказавшихся выдавать эмигранта Виндзоров или ведших его финансовые дела Ротшильдов Герцен тоже не был. Ведь так можно договориться до того, что он был пешкой наборщиков-поляков, которые создавали печатные формы для изданий Вольной Русской Типографии. Не игнорируя все эти интересы и умело играя на них, Герцен оставался самостоятельной значительной фигурой. И уж точно не для усиления Виндзоров он готовил в России ту почву, которая могла поддержать крестьянские выступления и дать начало общественному возрождению России на общинной основе. Российские идеологи, относящие декабристов и Герцена к предшественникам «оранжевых», субъективно забывают о том, что они сами не более чем «пооранжевевшие» сусловцы (представители советского позитивизма), слегка сменившие предпочтения, но никак не способ мышления. А объективно они забывают то, что главный исторический интерес и побочные движущие исторические интересы не просто различаются, но могут выступать как антагонистические. Например, немецкие империалисты пропустившие Ленина, имели один интерес, а исторически главным в итоге стало обобществление в Восточной Германии, которое могло бы задержаться без того самого поезда из Швейцарии. Или Павел Пестель мог писать в интересах хлебопроизволящей великорусской шляхты об ассимиляции национальных окраин, но как родоначальник организованного революционного движения в России он оказывается узловой фигурой того исторического процесса, который привёл к получению в 1920-х годах Украиной и Грузией, Арменией и Белоруссией государственной независимости и атрибутов национального существования. Ведь среди решающих факторов того национального культурного расцвета было не только местное движение, но и поддержка политики, например украинизации, всё ещё объективно сильным и во многом великорусским экономическим и политическим центром. В интересах современных буржуазных идеологов Украины - забыть Павла Пестеля, в интересах буржуазных идеологов России - изобразить его «оранжевым», - фрондирующими элементом, вся историческая суть которого состоит в проведении интересов конкурирующих империалистов.
Однако не будем опровержением «оранжевых» черт декабристов заслонять имевшееся к российским революционерам международное недоверие не совсем рациональной природы. Эту тему приходится затрагивать не случайно, ведь крымские события к настоящему времени во многом приравняли авторитет российского «коммунизма» к авторитету тех украинских квазисоциалистических элементов, которые поддержали АТО. Для взгляда издали разница между идеологически господствующими на Украине бандеровцами и идеологически господствующими в Республиках украинского Юго-Востока власовцами не кажется такой уж и существенной, тем более, заслуживающей самоотверженного самоопределения коммунизма на одну из сторон. И то, что путинский империализм поставлен историей в положение более прогрессивной политической силы, чем американский империализм,[8] тоже не требует ни от внешнего, ни от внутрироссийского освободительного движения самоопределения в его пользу аж до растворения в его идеологии. Если все будут «поддерживать», кто же останется понимать, что творится и поддерживать своё сознание в состоянии готовности к любым исторически возможным резким сменам ситуации? Да и совместима ли восторженная поддержка одной из сторон не обещающего ничего хорошего трудящимся конфликта с теоретической трезвостью и выдержкой, необходимой для успешного политического начала социальной революции?
Ситуация с ясным сознанием у мирового революционного движения сейчас очень непростая, и при её рассмотрении мы позволим себе точно так же игнорировать интересы российского «коммунизма», как он в полном забвении интернационализма игнорировал вообще все географически внешние для себя интересы. Ведь дело в том, что на великорусском языке зафиксировано очень нужное во всемирном масштабе наследие революционного опыта. Однако в международном масштабе язык не может функционировать как средство изучения архивов. Среди знакомых мне нескольких десятков выпускников гуманитарных факультетов никто не признался в достаточном для беглого чтения знании латыни или древнегреческого. Тех же, кто знает эти языки, единицы даже в филологическом мире. Легко понять, что для международного революционного движения естественно, что обращаться к наследию Ленина и Пестеля, Чернышевского и Ильенкова будут лишь после того, как встретят умные и грамотные статьи из современной России (а много ли их?). «Архивный» мотив хорош для одиночек, спасающих честь своей нации, но не для массового усвоения, которое необходимо наработанному в СССР опыту, зафиксированному, по иронии истории, во многом на великорусском языке. И в этом смысле крымские восторги и фактическое самоубийство российского теоретического мышления стреляет не только по настоящему (это терпимо) и в прошлое (это тоже терпимо, хотя и очень противно наблюдать за таким отношением соотечественников к декабристам), но и в будущее. А покушения на международное всемирное будущее со стороны больных крымской экзальтацией мы терпеть уже не можем. Дело в том, что российское теоретическое самоубийство уже привело к тому, что как язык теоретического мышления великорусский стал вытесняться из обихода, хотя говорить об достаточной освоенности (хотя бы теоретической) советского революционного опыта там, где происходит это вытеснение, не приходится. Это значит, что крымские восторги ускоряют зряшное отрицание ценнейшего для постановки и решения вопросов обществопеределывания советского опыта. Ведь в Средней Азии у коммунистических элементов актуальным языком становится узбекский, польское теоретическое мышление уже переориентировано почти целиком на немецкий язык и лишь по исторической случайности принадлежности к славянским языкам ещё может разбираться в оригиналах работ Чернышевского и Ленина. В самой Германии опыт обращения к российским источникам стремительно теряется. Местная теоретическая среда активно переходит при изучении международного революционного опыта на кастильский язык, который общеупотребителен в Латинской Америке и относительно хорошо понимается в Бразилии.
Недавно на одном форуме нам пришлось столкнуться с необычным по прошлым временам возражением против необходимости освоения теоретического наследия на великорусском языке. В ответ на предложение просмотреть оригиналы работ Чернышевского и Ленина латиноамериканский социалист резонно заметил, что так ли уж стоит изучать то, игнорирование чего привело соотечественников названных мыслителей к выбору власовцев против почти не отличающихся от них бандеровцев. И признаться, возразить латиноамериканцу было почти нечего, ведь даже наследие типологически аналогичного декабристам Симона Боливара сейчас демонстрирует очевидную историческую практичность. А чтобы всё-таки возразить ему, пришлось переходить на уровень немецкой классической философии и писать о том, что сущность революционного процесса не совпадает с его видимостью. А потому крымские восторги неуместно считать теоретическим результатом ленинизма, хотя их и продлили проблемы практической советской политики, которую сторонники ленинизма не смог удержать в его же рамках.
В общем, то недоверие к декабристам, которое мы можем обнаружить в ранних работах Маркса и Энгельса, можно отнести не только к современным американским революционерам, но и к тому, что в России называет себя коммунизмом. Однако от этих аналогий мы вовсе не продвигаемся вперед по существу. Ведь проблема не в том, что в России что-то не так с коммунизмом (это всем ясно), а в том, что с этим нужно что-то делать. Проблема не в том, что советский опыт, зафиксированный на почти бесполезном в современности языке, рискует оказаться не освоенным, а в том, что его нужно осваивать и распространять. Ведь если в Германии характеризовали английский как язык переводной теоретической литературы для Индии и Южной Африки, то нет ничего хорошего в том, что великорусский язык превращается в язык переводной теоретической литературы для Средней Азии и стран Прикавказья. Очевидно, что люди, которым доступен только английский или великорусский, также заслуживают причастности к мировому процессу теоретического мышления как и те, кто уверенно произносит свои доклады на немецком в Берлине или на кастильском в Каракасе. И то переводческое направление, на которое мы намекаем (от советского великорусского языка на латиноамериканский кастильский) вовсе не является таким интенсивным, как того требует история, а наоборот, кажется, что более интенсивно идёт немецко-кастильский перевод литературы. В результате, в Бразилии и Аргентине мы рискуем получить знатоков письменного наследия Корша, Блоха, Люксембург и даже Брехта и Ульбрихта, но никак не «Всеобщей теории развития» Валерия Босенко[9], которая логически сжато подводит итог в том числе и немецким полемикам о методе познания общественных процессов. Это, конечно, лучше, чем незнакомство латиноамериканцев с наследием линии немецкой классической философии вообще, но, согласитесь, знакомиться с лучшими и наиболее компактными результатами её ревизии лучше, чем собирать подобные выводы из множества работ за счёт собственных тяжёлых ошибок, а не придирчивых критических проверок логики автора «Всеобщей теории развития».
Следует также обратить внимание на то, что в Европе получает хождение гипотеза о происходящем сейчас становлении США как теоретической нации. Здесь нет ничего удивительного, ведь политическое бессилие американской революции и сила её противников, как и в России XIX века, заставляют американцев изучать все новинки мировой революционной теории и формировать свою её версию аж до того, что она окажется способной сокрушить американский империализм. И в этом смысле США противостоят России, ведь там не стесняются переводить на английский с немецкого и кастильского, а также с китайского и великорусского. Если в США доныне почти бесполезный (кроме английской политической экономии и английского эмпиризма) для общественной науки английский язык пытается получить положение языка современного теоретического мышления несмотря на долгое господство позитивизма, то весьма странно выглядит совсем нетрепетное отношение великорусских теоретических кругов к утрате их языком положения одного из языков мирового теоретического мышления. Ведь если на то пошло, то похоже, что для освоения революционной теории вскоре великороссам придётся переводить не только с немецкого и кастильского, но даже с английского, известного до того в России лишь по политически неглубоким работам Фромма и по переводам классиков английской политической экономии (как нам видится это из Польши). В каком контрасте это находится со временами декабристов, которые совершенно неслучайно стоят одновременно как у истоков российского теоретического мышления, так и у истоков российской публичной политики!
Александр Евдокимов, Бунт высшего света, http://svpressa.ru/post/article/138290/ ↩︎
Это название одной из лучших книг Вильгельма Вейтлинга - политического предшественника Маркса в Германии. ↩︎
Николай Некрасов, Русские женщины / Княгиня Трубецкая. ↩︎
Милица Нечкина, Декабристы / Вступление. ↩︎
Н. К. Шильдер. Т. 1 // Император Николай Первый. Его жизнь и царствование. - Спб, 1903. - С. 516. ↩︎
Произведения Николая Алексеевича Некрасова оказали многогранное, в том числе стилистическое влияние на произведения классиков белорусской и украинской литературы - Коласа, Франко, Багушэвича и многих других. ↩︎
По имеющейся справке, которую лучше перепроверить, язык Ленина и Чернышевского до сих пор изучается как единственный язык теоретического мышления в Народной Корее, где почти недоступны (как физически так и теоретически) в оригинале произведения немецкого теоретического мышления. ↩︎
Интересно что экономически всё обстоит наоборот - российские формы хозяйствования более реакционны (менее готовы к обобществлению) чем американские. И эту относительную противоречивость политики и экономики всегда надо удерживать в памяти целиком. ↩︎
Прим. редакции. По нашим сведениям, сейчас в Эквадоре идет работа над переводом «Всеобщей теории развития» на испанский язык. ↩︎