Цётка и мы
2015-08-29 Mikołaj Zagorski перевод с белорусского Dominik Jaroszkiewicz (Mikołaj Zagorski, Dominik Jaroszkiewicz)
Часть I. Вместо послесловия к «Истории одной курсистки»
Скоро (4-5 февраля 2016 г.) будет столетие со дня её смерти. При написании серии биографических очерков не было желания успеть или опоздать к этой дате. Началось всё, как и было написано, со сборника «Цётка. Выбраныя творы». Потом были два грубо популярных наброска, которые серия очерков переросла по содержательности и по объёму на два порядка.
При работе над очерками возникла идея напроситься на беседу с Л. Арабей, написавшей книгу «Стану песняй», положенную в их основу. К сожалению, я опоздал навсегда. Когда писался третий очерк, из Минска пришло сообщение, что договориться с писательницей невозможно, потому что 20 февраля 2015 года она умерла в возрасте 89,5 лет, о чём сообщали некрологи...
Известно, что Лідзія Львоўна Арабей в последние годы отошла от активной писательской деятельности, а её коррективы к последнему прижизненному (2013) переизданию «Стану Песняй» легко выделяются из текста по своей натянутости. В конце концов, книга писалась в другое время, когда обстановка была гораздо чище и светлее. Поэтому моё похвальное слово будет не одному писательскому труду, а той атмосфере советской страны, которая создала массового читателя. Ведь без массового читателя, сформированного ленинской программой ликвидации безграмотности на родном языке нельзя представить себе и расцвета писательства. А он был и не только в количественном смысле. Читая другие произведения Л. Арабей, приходилось раз за разом останавливаться на мысли, что биография Пашкевічанкі сама по себе такой предмет, который (в полном соответствии известной мыслью Чернышевского) вознаграждает того, кто за него берётся.
Кто она Пашкевічанка для нас нынешних? Она доныне остаётся вне белорусской политической нации, но она не может остаться вне белорусской теоретической нации и вне белоруской исторической нации, если таковая когда-нибудь состоится. Потому, что историческая нация - это такая нация, где хорошо действуется историческому субъекту. А для того, чтобы хорошо действовать, ему нужно перед этим крепко задуматься о том как именно нужно действовать в данных условиях. Как правило, отряд исторического субъекта внутри исторической нации додумывался до многого сам, но дело шло гораздо лучше, если соседи в исторически близкое время были теоретическими нациями. Так революция 1848 года в Германии использовала наследие французского Просвещения, Великий Октябрь был бы немыслим без немецкой классической философии и её ревизии в духе практического материализма и т. д. Почему же мышление и действие исторического субъекта бывает разорванным? По тем же самым причинам, что и у отдельного индивида. Поэтому существуют нации, которые являются теоретическими, но не являются историческими и наоборот. За весь период капиталистического развития (а именно для него характерна национальная форма обособления) не бывало только того, чтобы исторической стала такая нация, которая не является политической. Национальный вопрос не должен оттягивать на себя все силы освободительного движения, чтобы оно было направлено в основном на внутреннего врага - так ставил вопрос для Ирландии Энгельс. Он признавал безусловную изначальную необходимость национальной независимости колонии для появления сильного пролетарского движения, не отвлекающего силы на буржуазные задачи, каковой является, например, формирование политической нации. При этом неудачу ассимиляции и её политическую реакционность Энегельс принимал как исходный факт, ярко выявленный в существовании ирландского языка и деятельности некоторых групп ирландской интеллигенции. Поэтому он выделял относительную прогрессивность ирландского национального движения для расшатывания капиталистической Британской империи. Нет оснований качественно отличать ирландскую ситуацию от белорусской, а раз так, то и способ отделения исторического субъекта у белорусов должен быть подобным на таковой в Ирландии. Цётка как непосредственно, так и опосредствованно, как субъективно, так и объективно работала на скорейшее формирование отряда исторического субъекта на белорусских землях, на которых она застала трудящихся в состоянии глубокой исторической апатии. О том, что прочной основой субъектности может быть только пролетариат, Пашкевічанка знала не только абстрактно. Её агитационная работа в рабочей среде - не простое следствие революционного подъёма 1905 года, а также и продуманный выбор. Ведь только преждевременная смерть разлучила её с первой белорусской пролетарской организацией, для становления которой она так много сделала в ближайшие предвоенные годы.
«Першая беларуская паэтка - змагарка» - ещё раз перечитываю самую ёмкую характеристику деятельности Пашкевічанкі. Эта характеристика была дана в одном из свидетельств 1920-х годов. Ничего более сжатого и точного придумать теперь не получится. Характерен выбор синонима «змагарка». В белорусском языке есть ещё также «барацьба», но как в польском варианте «анкеты дочерей Маркса» Kampf переведено как „walka", а не „zapasy", так и в белорусском варианте стоит «змаганьне», а не «барацьба». Этой самой борьбы, змаганьня, современная Белоруссия лишена начисто. Нет больших целей, есть лишь возня за то, кому бы продать Белоруссию и как бы побольше урвать от усиления колониальной экономической зависимости. Дело самостоятельности белорусских трудящихся классов, дело социалистического развития Белоруссии в местной публичной и закулисной политике даже не мелькает. Там хозяйская чиновничья тупость противостоит тупости продавшихся в Вильно и Варшаве белорусских патриотов, которые изредка, но безуспешно нанимают майданные толпы, причём преимущественно не из местных граждан, как показали события 2010 года. За всем этим политическим балаганом нет реальной борьбы, нет резкого разделения линий развития белорусского общества. Без этого реального разделения линий не может быть никакой преимущественной поддержки масс в пользу одной из сторон. А если обе стороны в целом далеки от масс, то значит без массовой поддержки самих белорусских трядящихся неоткуда взяться певцам действительно народной, действительно массовой борьбы. Лишь в лучшем случае в искусстве будут проявляться старые мотивы Шевченко и Некрасова. Чаще же лира просто будет молчать, пока трудящееся большинство сковано и не предпринимает никаких попыток освободиться, пока оно отвергает тех, кто зовёт проснуться, кто зажигает свои «Досвітні огні». Только при самых глубоких потрясениях, при выставлении на повестку дня самых коренных задач общественного переустройства приходит в движение одна из самых угнетённых групп каждой нации - трудящиеся женщины. Только при коренной смене основ общественной жизни литература даёт великих поэтов, и отнюдь не из выбора «между ЕС и ТС» рождаются общественные потребности в том, чтобы творила «паэтка-змагарка», тем более такая, как Цётка или Леся Українка.
В способе действий Цёткі вообще, и в её практическом интернационализме в частности, нам легко узнать те традиции польского освободительного движения, которые связаны с именами Эдварда Дембовского, Людвика Тадеуша Варыньского и Феликса Дзержинского. Что касается восточных влияний, то и они оказались для Пашкевічанкі благотворными: знакомство с профессором Лесгафтом в столице и с Борисом Вигилёвым в Вильне, а затем и с другими соратниками Ленина в краковской «Спуйне» приобщило её к самым последним выводам российской революционной мысли. Цётка знала некоторые работы величайшего мыслителя доленинской России - Николая Чернышевского, читала она и некоторые ленинские работы, больше, конечно, публицистические. Её деятельность свидетельствует, что она умела подходить к немногим известным ей работам Чернышевского и Ленина именно так, как они сами того желали - то есть критически, тщательно проверяя применимость выводов для своих условий. В этом её огромное преимущество перед теми, кто сейчас в России изображает из себя социалистов: одни Ленина и Чернышевского не читают, но хвалят, другие (тоже не читая) отвергают.
При всём тесном усвоении лучших достижение польской и российской теоретической культуры, Цётка всю жизнь оставалась далека от российского или польского патриотизма. Несмотря на то, что поляки были в то время угнетённой нацией, к национальной программе ППС Цётка относилась настороженно и явно симпатизировала как более прогрессивному тому решению национального вопроса, которое предлагалось в программе СДКПиЛ. Она чутко воспринимала любые претензии на господство, обоснованные только ссылками на национальную принадлежность. Цётка была не только в смысле взаимоотношений наций согласна с Фихте в том, что «...всякий, считающий себя господином других, сам раб... Только тот свободен, кто хочет все сделать вокруг себя свободным». Поэтому она отторгала скользкую недоговоренность национальной программы ППС, будто предчувствуя наличие тайных «белорусских решений» партийного руководства. Можно сказать, что Цётка предчувствовала пилсудчину. Вряд ли бы она позволила Пилсудскому так себя обмануть, как это позволил простодушный Янка Купала.
Цётка не только теоретически признавала необходимость освоения передовой культуры «русским мужичьём» (белорусами и украинцами) и «балтскими лесными язычниками» (литовцами и латышами). Приобщение белорусов к вершинам мировой культуры было делом её жизни. Это мотивировало её присоединиться к самой последовательной пролетарской социалистической фракции как только появлялись условия для деятельности таковой. При всей своей преданности театру, Цётка понимала, что «культура» до победы революции - это лишь необходимый отсвет в мраке. Это лишь тлеющая «Лучынка», искра, от которой должен загореться огонь. Лишь «Лучынка», но не сияние света, добытого освобождённым от частной собственности народом. Вот к чему сводился национальный вопрос в тех условиях. Цётка не выступала за государственные границы Белоруссии, сейчас, по иронии истории, всё же спасающие её от полного разграбления, которое пережила Молдавия и которое завершается на Украине. Цётка не выступала за то, чтобы белорусов грабили только белорусы. Она выступала за то, чтобы белорусов никто не грабил, чтобы Белоруссия была равной среди равных в дружном сообществе социалистических республик Польши, Литвы, Украины, Латвии и России. Этой своей мечтой она безгранично далека от современной Белоруссии, где её официальный культ имеет лишь местное значение, где на нём изредка спекулируют патриоты, мечтающие по сходной цене продать Белоруссию немецкому или российскому капиталу.
Белоруссия - вполне европейская страна в смысле того, что желают её патриоты. Приобщать свой народ к лучшим достижениям мировой экономической, художественной, теоретической, политической, технической культуры почти никто из патриотов европейских стран не собирается. Большинство так вообще думают главным образом о том, кому бы продать свою родину и заняты только размышлением над тем а какая цена будет подходящей. Это верно для Украины, верно и для Белоруссии. Что актуально в Польше, то верно для Словакии и Литвы. Список расширяем...
В современной Белоруссии Пашкевічанка - это та, которая дала название трём улицам, одной школе и серии литературных собраний в родном повете. Это безгранично далеко от международного значения её наследия, но не уровнем чествования. Что касается уровня чествования, то он неплох для той, чья жизнь была описана выше. Такого уровня чествования следовало бы желать и для Ленина, ибо его прямым желанием в отношении своего наследия было «меньше почитания, но больше прочитания»[1]. К «прочитанию» Цётка стартует в более выгодной позиции, чем Ленин: официальный культ омертвляет и изгаживает её почти исключительно для земляков. Остальные могут без предубеждений открыть для себя вдохновляющий мир свершений духа этой с виду хрупкой женщины. А глядя на её могилу, многие должны вспомнить известную европейскую эпитафию: «Здесь гнилой прах. Нетронутое временем ищите в написанном».
Дело превращения белоруса в человека, дело повышения его культурного уровня, дело борьбы за построение на белорусских землях бесклассового общества - вот то дело, которому посвятила свою жизнь Цётка. Занимаясь просвещением и изучением фольклорных свидетельств, она меньше всего предполагала самоцельность этих занятий. Цётка ясно понимала, что без революции не будет никакой культуры - ни белорусской, ни литовской ни великорусской. Будет лишь великорусское по происхождению невежество чиновных держиморд царизма, которое может смениться польским по происхождению невежеством держиморд польской буржуазии. Просветительство тоже не было для Цёткі самоцелью. Она ясно видела, что измученное полевой работой крестьянское тело очень сложно назвать телом мыслящим (res cogita) и что пробудить его к сознательной жизни без соответствующих предпосылок очень трудно. Можно пробудить сотни, но своим гнётом царизм в это же время заставит замолчать тысячи. Поэтому революция. Но воспитатель сам должен быть воспитан, поэтому перед новым революционным подъёмом сатирический театр и представления, открывающие народу им же выработанное наследие художественной культуры - песни, танцы, пословицы. Нужно было цепляться за любой фактор пробуждения сознательной жизни в надежде, что зажжённый огонёк будет тлеть до тех пор, пока не вольётся в приближающийся гул нового революционного взрыва. В этом противостоянии кучки просветителей объективным условиям главным залогом успеха является то, что они не просто противостоят действительности, а противостоят ей с позиции недалёкого актуального будущего, с позиций проснувшегося исторического субъекта.
Что может дать нам современная Белоруссия, если мы поинтересуемся о позициях исторического субъекта и его пробуждении? Что-то вроде вот такого подлинного отклика одного белоруса:
«Ні аб якой рэвалюцыі на дадзены момант прамовы не можа і быць. Гэта павінен бачыць усякі, хто наогул можа штосьці бачыць. У нас на Беларусі пралетар настолькі атупеў, да такой ступені выпэцканы ў дробнабуржуазных абывацельскіх "ідэалах" выходных з прынцыпу: "галоўнае - уласныя ногі ў цеплыні", што ніяк не атрымоўваецца ўбачыць магчымасць пераходу з класу-ў-сабе да класу-для-сябе. Мэты сучаснай моладзі: уладкавацца, ажаніцца, нарадзіць дзяцей, назапасіць капітал, здохнуць. Гэта зусім не драматызацыя. Я не сустракаў ні аднаго чалавека свайго веку +10 гадоў, з кім бы можна было абгаварыць пытанні марксізму з філасофскага, гістарычнага, эканамічнага, сацыяльнага і інш. бакоў. Такіх людзей няма, а калі ўсе жа яны дзесьці ёсць, то іх нікчэмная колькасць, і я не ўяўляю дзе яны хаваюцца».
Понятно, что в публичной белорусской политике (как и у всех её соседей) практического материализма нет. Публичные политики делятся на «правых» и очень «правых» - замечал о подобной же ситуации Валерий Босенко. В современной белорусской публичной политике нет даже тенденции к практическому материализму, пусть не такой выраженной, как у Пашкевічанкі и Ивана Франко, но хотя бы такой, как у Йонаса Билюнаса. Тем не менее, субъективные условия для появления белорусского практического материализма очень могут появиться - Белоруссия имеет своими соседями целых три теоретических нации - Украину, Польшу и Россию. Ни одна из них в настоящее время не является исторической, но это вполне извинительно, если помнить, что нация становится теоретической не от больших побед, а от того, что не может породить из своих классов исторического субъекта. Нация становится теоретической чаще от глубочайшего унижения или от классовой и территориальной разорванности своей жизни. Россия времён Чернышевского, Германия времён Канта и Франция времён Дидро представляют собой весьма печальную картину паралича общественной жизни. Названные нации идейно пережили торжество абсолютизма, которое превратило культурную жизнь в плац с ровными плитами самодержавия, между которыми прорастали те первые побеги, которые их смогут опрокинуть. В такой невесёлой обстановке были заложены ближайшие основы французского утопического социализма, немецкой классической философии и ленинизма. Современная Белоруссия политически слабо выделяется среди меттерниховского настоящего своих соседей, хотя её экономическая и бытовая жизнь выгодно смотрится на польско-украинско-смоленском фоне. Но чтобы Белоруссия стала мыслить как теоретическая нация, одного угнетения недостаточно. Например, столетия тяжелейшего гнёта не сделали теоретическую нацию из узбеков. Чтобы стать теоретической нацией, нужен ещё исторический субъект, который должен оказаться либо где-то рядом, либо в самом теле нации, передовые классы которой пробуждаются к мышлению. Например, опыт французского пролетариата очень серьёзно повлиял на формирование немецкого научного коммунизма, а французское Просвещение двигала влиятельная французская буржуазия. Собственно, само выражение «теоретическая нация» в наше время представляется скорее традиционным анахронизмом, чем строго научным понятием. Ведь нация как суррогатная общность, т.е. общность, соединённая опосредствованным (денежным, экономическим) интересом, мыслить не может. О том, что природа подлинного мышления чужда следованию за денежным интересом или его апологии, было в почти современной форме известно ещё немецким мистикам XIII века, а потому тем более непростительно забывать это нам. Значит, не будучи буржуазным националистом, нельзя считать нацию субъектом мышления, хотя субъектом действия в ранних буржуазных революциях считать всю нацию можно за счёт того, что «четвёртое сословие» было почти полностью заражено безмыслием. Характерно, что Маркс и Энгельс давали точную характеристику контрреволюционной нации только в том случае, когда трудящиеся классы нации не выставляли никакой заметной фракции, пытающейся противостоять общему безмыслию. Утверждается, что характеристика «контрреволюционная нация» в марксизме вообще единственная, которая связывает в себе субъектность и целую нацию, поскольку во всех иных случаях для познания общественного процесса в нации необходимо вычленить действующие и мыслящие классы, а также классы, противящиеся действию и мышлению. С этой стороны современная Белоруссия - это конечно не та страна, пролетариат которой в скором времени составит местный отряд исторического субъекта. Но если он не может делать, то может быть сможет попытаться думать? Ведь получилось же это у немецкой буржуазии, которая обрела своих идеологов в лице Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля и Фейербаха. Эти люди сами по себе являются мыслителями, стоящими на магистральной линии развития человеческого мышления вообще. Здесь нужно понимать, что немецкая буржуазия имела рядом с собой поднимающуюся французскую буржуазию и английскую промышленность. Белоруссия же не имеет своими соседями ни одной промышленно развитой страны, - везде вокруг капиталоёмкие предприятия замещаются ресурсоёмкими или трудоёмкими. Белорусский пролетариат имеет своими соседями несколько деморализованных и дезорганизованных, а потому замкнутых национальными рамками отрядов пролетариата Польши, России, Украины, Литвы и Латвии.
Вернёмся к свидетельству: «Я не сустракаў ні аднаго чалавека свайго веку +10 гадоў, з кім бы можна было абгаварыць пытанні марксізму з філасофскага, гістарычнага, эканамічнага, сацыяльнага і інш. бакоў. Такіх людзей няма, а калі ўсе жа яны дзесьці ёсць, то іх нікчэмная колькасць, і я не ўяўляю дзе яны хаваюцца.» Кажется, что дело мышления белорусского отряда исторического субъекта безнадёжно. Но много ли было с кем что называется «по основанию» поговорить Канту? А Декарту? А Чернышевскому?
Что может дать Белоруссия историческому субъекту сейчас? Перед ответом на этот вопрос надо сначала определиться с тем, где находится область действия этого самого исторического субъекта. В том, что его боевые отряды находятся в Латинской Америке, сомневаться не приходится. Меньше чем коренных преобразований в распределении и национализации крупнейших предприятий на выборах в странах этого региона обещать не принято. А спекулировать на социализме для приличного избирательного результата просто обязательно. Пока революционный центр находится с юга от Рио-Гранде, стоит его поддерживать хотя бы тем, чтобы уменьшать его зависимость от американского империализма. И этим успешно занимается как российский империализм, так и белорусские капиталисты. Последние при посредничестве получающих процент с транзита танкерного сырья литовских чиновников. Может быть, в таком случае стоит ограничиться поддержкой официальных контактов с Латинской Америкой, которые ведёт самый реакционный режим Европы? Или поддерживать контакты менее реакционного, чем в России белорусского режима? Эта тактика достаточно проста для того, чтобы её проводили не только невольные, но и откровенные реакционеры. Поддерживать сотрудничество с Латинской Америкой в том виде, в котором его ведёт российская или белорусская буржуазия, может только тот, кто не ставит задач по превращению населения своих стран в людей. Даже в России и Белоруссии для представителей освободительного движения требуется не ограничиваться выгодными буржуазии контактами, а пытаться расширять сотрудничество с освободительными элементами Латинской Америки сверх официальной поддержки. Чем может быть полезен на востоке и в центре Европы опыт революционного центра, говорить излишне. Если восточнее Буга начнётся общественное пробуждение, то в Латинской Америке может быть найдено много интересных организационных форм, достойных критического перенесения за Атлантику. Этот интерес для восточных товарищей является больше ожидаемым, в то время как для западных товарищей уже сейчас представляют немалый интерес кладовые того опыта, который Россия накопила в своём величайшем достижении - в теории обществопеределывания. Россия интересна для Латинской Америки как нация Чернышевского, Ленин и Ильенкова. Только многие ли в самой России подозревают о том, что является её богатством, далеко превосходящем по своему общественному значению все нефтяные и газовые запасы Сибири? Достаточно сказать, что в России всё ещё встречается бытовой антикоммунизм, который уже полтора десятилетия как является реликтом в Польше или Словакии. Интересно, что с исчезновением бытового антикоммунизма обычно появляется антикоммунизм юридический, и в этом процессе Россия тоже отстаёт от стран западной Европы. Как бы там не было, с точки зрения фактического антикоммунизма Россия ненамного уступает Украине. А с точки зрения коммунизма теоретического Россия является сейчас такой же всеевропейской Вандеей как с точки зрения коммунизма политического, ведь вряд ли психоз, последовавший за аннексией Крыма привёл к тому, что в России стали больше ценить тех, кто составляет её гордость и славу - Чернышевского, Ленина, Ильенкова. Напротив, там нет сейчас более презираемых и игнорируемых мыслителей. Точно так же, как гордость и слава Белоруссии - Алаіза Пашкевічанка мало известна в своей стране.
Каламбур добавлен в переводе. Польский и белорусский варианты подобной игры слов не содержат - Пер. ↩︎