«На святках»: несколько страниц реальной жизни

2013-01-10 Кристина Москаленко

На время праздников люди чаще всего забывают о плохом, забывают о несчастьях других людей, обо все, что происходит в мире, вспоминают только хорошее и пытаются уйти подальше от реальности, чтобы хоть немного порадоваться жизни. Но не у всех это получается. Некоторым людям даже праздники не приносят душевного покоя, а даже, наоборот, помогают еще ярче заметить все недостатки жизни, сильнее прочувствовать силу человеческого одиночества, прочувствовать несправедливость. Таким людям новогодние праздники только напоминают о том, что мир далеко не идеален, но изменить что-то в одиночку очень сложно, даже невозможно. И в таком случае, главное, не дойти до отчаянья.

Если кто-то, забыв о реальной жизни, забыв о других, продолжает думать только о личном, неплохо устроенном маленьком мире, то великий классик мировой литературы Антон Павлович Чехов может помочь вернуться в реальный мир и взглянуть на него глазами других, не таких счастливых людей.

Рассказ талантливейшего писателя «На святках», написанный в 1900 году, остается актуальным и по сей день. Чехов смог выразить всего в нескольких страницах все: и любовь, и безразличие, и одиночество, и искренность, и страх, и боль, и несправедливость, и веру, надежду, и полную безысходность. Здесь можно найти и нежную, чуткую любовь между родителями и их детьми, и отношения между мужчиной и женщиной в том далеком (сто лет назад!) прошлом, которое чем-то так похоже на настоящее время, и положение женщины вообще в обществе. В рассказе можно увидеть и безграмотное, замученное, со стеклянными глазами, сельское население, но от тяжелого труда не потерявшее настоящих человеческих чувств. А рядом с честными стариками и «сама пошлость, грубая, надменная, непобедимая, гордая тем, что она родилась и выросла в трактире». И эта «пошлость» совершенно не знает чувства сострадания, чувства стыда и совести. Кроме того, в рассказе остается и что-то недосказанное, что-то такое, что невозможно описать, что-то намного большее, чем просто короткое описание «святок» одной семьи, большее, чем характеры героев, большее, чем пошлость сытых и смирение голодных.

...Старики, не умеющие писать, платят за написание письма грубому, ничего не смыслящему в чувствах, ничего не делающему в жизни, «человеку». От волнения старики не могут подобрать слов, в их мыслях отражается лишь любовь к дочери, переживание за нее, а также огромная нужда и отчаянье. И невозможно описать, насколько же сильно Чехов передает всю трагичность ситуации, в которой оказались родители при написании этого письма.

...Бедная молодая женщина с двумя детьми на руках и еще одним - совсем рядом на кроватке, обливающаяся слезами при чтении письма от своих родных родителей. В двух предложениях ее положение описано так красочно, что никто не сможет засомневаться в ее невозможности что-то изменить, невозможности даже ответить своим родителям, которые четыре года от нее ничего не слышали.

...Муж женщины тоже всего лишь швейцар, во власти которого только двери, а также поздравления генералов и других высокопоставленных чиновников...

Центральная проблема рассказа - уход людей из деревни в город в поисках лучшей доли - не исчезла и в наше время. Более того, молодым людям приходится идти в «швейцары», открывать и закрывать двери за богачами, несмотря на то, что нередко они даже имеют высшее образование.

Наверное, в нескольких страницах никто не сможет так, как Чехов, рассказать о жизни. Он не просто пишет, он показывает эпоху, всю эпоху на двух листах. И, наверное, никто, читая Чехова, не смог бы сказать, что он, читатель, чего-то не понял или, что описанная история - это личное дело героев рассказа.

Антон Павлович Чехов

На святках

Что писать? - спросил Егор и умокнул перо.

Василиса не виделась со своею дочерью уже четыре года. Дочь Ефимья после свадьбы уехала с мужем в Петербург, прислала два письма и потом как в воду канула; ни слуху ни духу. И доила ли старуха корову на рассвете, топила ли печку, дремала ли ночью - и всё думала об одном; как-то там Ефимья, жива ли. Надо бы послать письмо, но старик писать не умел, а попросить было некого.

Но вот пришли святки, и Василиса не вытерпела и пошла в трактир к Егору, хозяйкиному брату, который, как пришел со службы, так и сидел всё дома, в трактире, и ничего не делал; про него говорили, что он может хорошо писать письма, ежели ему заплатить как следует. Василиса поговорила в трактире с кухаркой, потом с хозяйкой, потом с самим Егором. Сошлись на пятиалтынном.

И теперь - это происходило на второй день праздника в трактире, в кухне - Егор сидел за столом и держал перо в руке. Василиса стояла перед ним, задумавшись, с выражением заботы и скорби на лице. С нею пришел и Петр, ее старик, очень худой, высокий, с коричневою лысиной; он стоял и глядел неподвижно и прямо, как слепой. На плите в кастрюле жарилась свинина; она шипела и фыркала и как будто даже говорила: «Флю-флю-флю». Было душно.

Что писать? - спросил опять Егор.
Чего! - сказала Василиса, глядя на него сердито и подозрительно. - Не гони! Небось не задаром пишешь, за деньги! Ну, пиши. Любезному нашему зятю Андрею Хрисанфычу и единственной нашей любимой дочери Ефимье Петровне с любовью низкий поклон и благословение родительское навеки нерушимо.
Есть. Стреляй дальше.
А еще поздравляем с праздником Рождества Христова, мы живы и здоровы, чего и вам желаем от господа... царя небесного.

Василиса подумала и переглянулась со стариком.

Чего и вам желаем от господа... царя небесного... - повторила она и заплакала.

Больше ничего она не могла сказать. А раньше, когда она по ночам думала, то ей казалось, что всего не поместить и в десяти письмах. С того времени, как уехали дочь с мужем, утекло в море много воды, старики жили, как сироты, и тяжко вздыхали по ночам, точно похоронили дочь. А сколько за это время было в деревне всяких происшествий, сколько свадеб, смертей! Какие были длинные зимы! Какие длинные ночи!

Жарко! - проговорил Егор, расстегивая жилет. - Должно, градусов семьдесят будет. Что же еще? - спросил он.

Старики молчали.

Чем твой зять там занимается? - спросил Егор.
Он из солдат, батюшка, тебе известно, - ответил слабым голосом старик. - В одно время с тобой со службы пришел. Был солдат, а теперь, значит, в Петербурге в водоцелебном заведении. Доктор больных водой пользует. Так он, значит, у доктора в швейцарах.
Вот тут написано... - сказала старуха, вынимая из платочка письмо. - От Ефимьи получили, еще бог знает когда. Может, их уже и на свете нет.

Егор подумал немного и стал быстро писать.

«В настоящее время, - писал он, - как судба ваша через себе определила на Военое Поприще, то мы Вам советуем заглянуть в Устав Дисцыплинарных Взысканий и Уголовных Законов Военнаго Ведомства, и Вы усмотрите в оном Законе цывилизацию Чинов Военаго Ведомства».

Он писал и прочитывал вслух написанное, а Василиса соображала о том, что надо бы написать, какая в прошлом году была нужда, не хватило хлеба даже до святок, пришлось продать корову. Надо бы попросить денег, надо бы написать, что старик часто похварывает и скоро, должно быть, отдаст богу душу... Но как выразить это на словах? Что сказать прежде и что после?

«Обратите внемание, - продолжал Егор писать, - в 5 томе Военых Постановлений. Солдат есть Имя обчшее, Знаменитое. Солдатом называется Перьвейшый Генерал и последней Рядовой...»

Старик пошевелил губами и сказал тихо:

Внучат поглядеть, оно бы ничего.
Каких внучат? - спросил старуха и поглядела на него сердито. - Да, может, их и нету!
Внучат-то? А может, и есть. Кто их знает!

«И поетому Вы можете судить, торопился Егор, - какой есть враг Иноземный и какой Внутреный. Перьвейшый наш Внутреный Враг есть: Бахус».

Перо скрипело, выделывая на бумаге завитушки, похожие на рыболовные крючки. Егор спешил и прочитывал каждую строчку по нескольку раз. Он сидел на табурете, раскинув широко ноги под столом, сытый, здоровый, мордатый, с красным затылком. Это была сама пошлость, грубая, надменная, непобедимая, гордая тем, что она родилась и выросла в трактире, и Василиса хорошо понимала, что тут пошлость, но не могла выразить на словах, а только глядела на Егора сердито и подозрительно. От его голоса, непонятных слов, от жара и духоты у нее разболелась голова, запутались мысли, и она уже ничего не говорила, не думала и ждала только, когда он кончит скрипеть. А старик глядел с полным доверием. Он верил и старухе, которая привела его сюда, и Егору; и когда упомянул давеча о водолечебном заведении, то видно было по лицу, что он верил и в заведение, и в лечебную силу воды.

Кончив писать, Егор встал и прочел всё письмо сначала. Старик не понял, но доверчиво закивал головой.

Ничего, гладко... - сказал он, - дай бог здоровья. Ничего...

Положили на стол три пятака и вышли из трактира; старик глядел неподвижно и прямо, как слепой, и на лице его было написано полное доверие, а Василиса, когда выходили из трактира, замахнулась на собаку и сказала сердито:

У-у, язва!

Всю ночь старуха не спала, беспокоили ее мысли, а на рассвете она встала, помолилась и пошла на станцию, чтобы послать письмо.

До станции было одиннадцать верст.

Водолечебница доктора Б.О. Мозельвейзера работала и на Новый Год так же, как в обыкновенные дни, и только на швейцаре Андрее Хрисанфыче был мундир с новыми галунами, блестели как-то особенно сапоги; и всех приходивших он поздравлял с Новым годом, с новым счастьем.

Было утро. Андрей Хрисанфыч стоял у двери и читал газету. Ровно в десять часов вошел генерал, знакомый, один из обычных посетителей, а вслед за ним - почтальон. Андрей Хрисанфыч снял с генерала шинель и сказал:

С Новым годом, с новым счастьем, ваше превосходительство!
Спасибо, любезнейший. И тебя также.

И, идя вверх по лестнице, генерал кивнул на дверь и спросил (он каждый день спрашивал и всякий раз забывал):

А в этой комнате что?
Кабинет для массажа, ваше превосходительство!

Когда шаги генерала затихли, Андрей Хрисанфыч осмотрел полученную почту и нашел одно письмо на свое имя. Он распечатал, прочел несколько строк, потом, не спеша, глядя в газету, пошел к себе в свою комнату, которая была тут же внизу, в конце коридора. Жена его Ефимья сидела на кровати и кормила ребенка; другой ребенок, самый старший, стоял возле, положив кудрявую голову ей на колени, третий спал на кровати.

Войдя в свою комнату, Андрей подал жене письмо и сказал:

Должно, из деревни.

Затем он вышел, не отрывая глаз от газеты, и остановился в коридоре, недалеко от своей двери. Ему было слышно, как Ефимья дрожащим голосом прочла первые строки. Прочла и уж больше не могла; для нее было довольно и этих строк, она залилась слезами и, обнимая своего старшенького, целуя его, стала говорить, и нельзя было понять, плачет она или смеется.

Это от бабушки, от дедушки... - говорила она. - Из деревни... Царица небесная, святители-угодники. Там теперь снегу навалило под крыши... деревья белые-белые. Ребятуи на махоньких саночках... И дедушка лысенький на печке... и собачка желтенькая... Голубчики мои родные!

Андрей Хрисанфыч, слушая это, вспомнил, что раза три или четыре жена давала ему письма, просила послать в деревню, но мешали какие-то важные дела: он не послал, письма где-то завалялись.

А в поле зайчики бегают, - причитывала Ефимья, обливаясь слезами, целуя своего мальчика. - Дедушка тихий, добрый, бабушка тоже добрая, жалостливая. В деревне душевно живут, бога боятся... И церковочка в селе, мужички на клиросе поют. Унесла бы нас отсюда царица небесная, заступница-матушка!

Андрей Хрисанфыч вернулся к себе в комнатку, чтобы покурить, пока кто не пришел, и Ефимья вдруг замолчала, притихла и вытерла глаза, и только губы у нее дрожали. Она его очень боялась, ах, как боялась! Трепетала, приходила в ужас от его шагов, от его взгляда, не смела сказать при нем ни единого слова.

Андрей Хрисанфыч закурил, но как раз в это время наверху позвонили. Он потушил папиросу и, сделав очень серьезное лицо, побежал к своей парадной двери.

Сверху спускался генерал, розовый, свежий от ванны.

А в этой комнате что? - спросил он, указывая на дверь.

Андрей Хрисанфыч вытянулся, руки по швам, и произнес громко:

Душ Шарко, ваше превосходительство!