От мира прекрасного к прекрасному миру

2009-01-11 Василий Пихорович

От мира прекрасного до прекрасного мира далеко как от земли до неба.

Сам факт существования особого мира прекрасного свидетельствует об ущербности, саморазорванности реального мира, который более не хочет, не может видеть свое собственное лицо и оказывается неполным без специально созданного мира искусства. Противоречие этого последнего в том, что оно одновременно есть и отражение реального исторического мира и идеал, к которому реальный мир по идее должен стремиться, тем самым теряя свою историчность и сам становясь искусственным.

Теоретическое разрешение этого противоречия возможно только на путях осознания историчности самого искусства с одной стороны и существенной искусственности, то есть неприродности (в смысле производности от природы) истории.

Это означает, в первую очередь, что искусство было не всегда. Искусство как особая сфера человеческой деятельности, предназначенная для специального производства прекрасного, в отличие от производства вообще, появляется тогда и там, где производство начинает противостоять человеку, низводя его до положения живого орудия, своей собственной функции. Общество распадается на классы, один из которых представляет субъект производства, другой становится его объектом наряду с другими природными предметами. Эксплуатация человека человеком становится основным производственным отношением, а тем самым и сущностью человека этого исторического периода.

Конечно, нельзя утверждать, что до этого, то есть до раскола общества на классы, жизнь человека была прекрасна объективно. Она, скорее, была ужасна. Но ужасное, как известно, не есть противоположность прекрасного. Таковым является не ужасное, а безобразное. Жизнь первобытного человека, будучи невероятно трудной, не была безобразной, ибо была целостной. То есть человек и общество еще не противостояли друг другу, а составляли одно целое. Момент прекрасного существовал в ней только в негативном виде и представлялся отсутствием несправедливости, но, тем не менее, он существовал вполне реально и делал первобытного человека сильным, вопреки слабости его производительных сил.

Объективной же причиной отсутствия искусства в это время является отсутствие свободного времени. Не потому, что человек все время занят, а потому, что время еще не родилось как социальный феномен, не разделилось на рабочее и свободное. Оно все свободно, оно же - все рабочее. Современному человеку это представить невозможно, но объясняется такое положение дел просто. Первобытный человек (речь идет, конечно, не о разложении первобытного строя, а о его "классическом" периоде) не делает запасов. И дело даже не в том, что нет излишка (эпизодически он может появляться) продуктов, а в том, что нету форм накопления этих излишков. Есть еда - ее съедают, и не приступают к поиску новой, пока старая остается. Они как будто не догадываются, что завтра им снова захочется кушать. Согласитесь, что с точки зрения добропорядочного буржуа с его "трудовой" этикой более возмутительного поведения придумать нельзя.

Искусство - продукт свободного времени. Свободное же время в классовом обществе - продукт эксплуатации человека человеком. Оно находит свое первое воплощение (и в этом заключается его действительный политэкономический смысл) вовсе не в "красных днях календаря", то есть в праздниках для всех, а в делении общества на классы, один из которых - рабочий, а второй - праздный. Праздники в этом случае только подчеркивают закономерность такого деления. Господствующий класс по преимуществу выполняет свои общественные функции именно в праздники (например, священник "работает" тогда, когда остальные отдыхают, "работа" капиталиста совершается, как правило, в весьма "праздничной" обстановке, без бутылки и всего прочего, дела не делаются). Это как 8-е Марта: мужчины в этот день готовят еду. Согласитесь, что это имеет смысл только в случае, если во все остальные дни готовят женщины.

В этих условиях увеличение свободного времени, и, соответственно, возможностей для развития искусства, непосредственно связано с усилением эксплуатации. Мимо этого противоречия не может пройти и само искусство. Оно реагирует на него двояко. С одной стороны: какой-нибудь декаданс, подчеркивающий эту проблему подчеркнутым ее игнорированием, с другой - реализм, критический, или, наоборот, апологетический. Первый во многом сходится с декадансом по форме. Он тоже отрицает господствующие формы жизни, но не во имя искусства как такового, а во имя новых, более человечных форм жизни. Второй совпадает с декадансом по содержанию. Воспевая, идеализируя реальность такой, как она есть, пытаясь представить свинство как благородство, несправедливость как неизбежность, извращенное как прекрасное, он, рано или поздно, воспитывает к такой реальности вполне законное отвращение и ненависть. В этом смысле крайняя форма реализма - натурализм - по степени отчужденности от реальности вполне может соперничать с любым декаденством.

Дело в том, что преодоление разрыва между искусством и жизнью, миром прекрасного и реальностью вообще не есть дело искусства. Как не может церковь построить рая на Земле, а только обещает его на небе, так и искусство только украшает цепи земного рабства, в лучшем случае делая их более удобными, вплоть до того, что человек перестает их замечать и даже восхищается ими.

Хотя, впрочем, это только логика искусства. Его же история, то есть логика, взятая в становлении, богата не только и даже не столько страницами апологетики сложившихся порядков (это как раз самые бедные страницы в истории искусства), но и моментами, когда революционный дух искусства предвосхищал на много десятилетий и даже столетий революции действительные, приводящие к обновлению действительного мира, к восстановлению его целостности. Дело ведь не в искусстве как форме общественного сознания. Будучи производным от общественной жизни, то есть от становления производительных сил, искусство живет только в историческом процессе этой жизни. Этот процесс, и только он, является критерием жизненности, то есть революционности искусства. Вне его искусство вырождается в мертвые формы, судьба которых - более или менее быстрое забвение.

Другими словами, в зависимости от эпохи - революционна она или реакционна по своей исторической сути - искусство может или возвышать человека до уровня прекрасного, помогать формировать свою жизнь по законам красоты, то есть гармонии индивидуального и общественного, а может "опускать", учить смирению перед безобразным миром. Крайняя же форма смирения перед безобразным - умение не замечать его или неумение его замечать: уход в особый мир, где этого безобразного нет. В этом и состоит наибольшее безобразие, в которое может впасть искусство.

Иллюстрацией к этим рассуждениям может служить такой факт. Эпоха социализма, при всей ее сложности и суровости, создает такую атмосферу, что даже полные ничтожества (как позже показала жизнь), становятся выдающимися поэтами, художниками артистами. Закончилась эпоха - умолкли даже лучшие поэты. "Нема мелодiй...". Но трагедия не в этом. Появись сегодня поэт - он с ужасом обнаружил бы отсутствие читателя. Читатель превратился в телезрителя.

Выводы.

Прекрасный мир и искусство, то есть "мир прекрасного", несовместимы. Наличие второго означает отсутствие первого. И наоборот, искусство существует потому, что в реальном мире прекрасного мало. Но это не означает, что уничтожение искусства приводит к гармонизации реального мира.
Будучи продуктом, а тем самым и инструментом производительной деятельности человека, искусство исчезает только вместе с эпохой, его породившей, то есть, оно должно сняться в новых орудиях производства, которые будут уже не просто формами общественного сознания, но формами реальных человеческих (общественных, производственных) отношений.