Прощай, Родина

2009-08-27 Иван Червоненко

Сегодня, вернее, уже вчера, мы с другом пили пиво. Нормально так пили, мужественно. Мы из поколения конца восьмидесятых - как нам еще мужество проявлять, если не посредством этого благотворного напитка? Сам принцип работы алкоголя прекрасен, как сделка с дьяволом, - когда пьешь, соглашаешься, что счастья в этом мире можно достичь только отключив сознание.

Временами, правда, не удается. Временами так еще больнее... Идешь, словно в тумане, по супермаркету, смотришь на какую-нибудь принявшую товарный вид блондинку с бездонно синеющей из глазниц пустотой, и понимаешь, какое же ты, на самом деле, ничтожество. «Как поехал Ванька в Питер, я не буду его ждать...» Эх, продал бы душу, да никто не купит...

Несостоявшийся Фауст с двумя бутылками пива в руках - вселенная запомнит меня именно таким. Не вечно же пьянствовать. Иногда мне снится собственная смерть, и наутро всегда ясно вспоминается последняя мысль, мелькнувшая до наступления тьмы: «Как собаку». Нас не учили думать, вот и получилось, что даже во сне мы мыслим цитатами.

Впрочем, что это я? Начал «за здравие», кончил - «за упокой». Идем мы с моим лучшим другом по дороге и уверенно пьём пиво. За нами деловито семенит зачем-то нас преследующий молодой пес. Он бежит с гордо поднятой головой: «Я, дескать, не какая-то там дворняга безродная, а тоже вот - кому-то принадлежу».

Неба над Киевом нет. Не надейтесь увидеть небо: вверху лишь желтоватая вязкая муть, усыпанная, словно оспой, тусклыми звездами. Мы идем за черту города, к месту, где Десна впадает в Днепр. Там моя родина. Туда я сбегал после школы, мчась на велосипеде мимо согнутых до земли бабушек с сапками. Приезжал туда, где в ту блаженную пору почти никто не ходил, падал в густую, налитую жизнью траву и смотрел на облака. Они степенно проплывали надо мной, и их высоту не могли поколебать ни половое созревание, ни разочарование в религии или несправедливо разбитый нос. Они стали низкими только в пятнадцать лет, когда я прочитал «Заратустру» и стал думать о самоубийстве.

Там была моя родина. Сейчас там - котеджный городок. Земля под Киевом, видите ли, очень дорогая, позволить себе её купить может только «элита», то есть воры, бизнесмены и государственные чиновники. А этим уж точно наплевать, что какой-то маленький мальчик думал здесь о «Планете людей» и напряженно искал способ освободить мир от «воли к власти».

Словно гигантские кротовьи норы, застили поле и реку коттеджи. Из их глупых квадратных глаз ядовито сочился свет модных «евро - лампочек». Кое-как протиснувшись сквозь их тесные ряды, мы дошли до обрыва над рекой, сели и стали пить по третьей. Волны тихо накатывались на берег. Из-за далеких облаков хитро щурилась луна. Было хорошо, если не думать про мусор на берегу и про то, что в этот момент я должен был дописывать свою многострадальную статью про Альберта Швейцера, хвалить его, и критиковать его теорию, оценивая её умудренным оком последыша перестройки. Виталику, другу моему, тоже надо было ваять что-то гениальное, а мы вместо этого подставляли лица ветру и, питая мазохистское наслаждение от чувства вины, разговаривали про Белоруссию. Он с какими-то двумя хлопцами оттуда познакомился, и те рассказывали, что у них в стране, хотя и диктатура, но там ты не боишься, что тебя выбросят к чертовой матери погибать, а наоборот, ты знаешь, что государство, случись какая-то напасть, всегда придет тебе на помощь. Хотя, добавил Виталик, они жаловались, что со свободой слова у них туго. - Не то, что у нас, неожиданно изрек я свой пьяный афоризм: «Говори всё, что хочешь, тебя все равно никто не слушает». От этой мысли я даже протрезвел малость. Мне вспомнился эпизод из «Матрицы», когда Нео хочет закричать и тут обнаруживает, что у него не существует рта. Пошли-ка домой, amigo, почти шепотом сказал я.

Назад идти было сложнее.

Понаставили всякой хрени, сволочи!
Твари, - авторитетно подтвердил Виталик.

И здесь случилось вещь крайне неприятная: как-то сама собой моя рука потянулось к бутылке, и также самодеятельно швырнула её в одно из «евро -окон». Оно, хоть и «евро», но бьется - за милую душу. Послышался звон разбитого стекла, русский мат и угрожающие крики. «Ще вб'ють», - подумалось мне на бегу, голова соображала туго, ноги слушались еще хуже. Меня нагнал кто-то здоровый, и так саданул мне сбоку в ухо, что я сделал поворот, словно по команде кругом. Сжав кулаки, я испугано посмотрел на нападавшего. В свете фонаря я узнал Мишку Гаркушу, своего одноклассника.

-Миша!

-Ты что ли? - нехотя проскрипел Мишка, которого в школе все, почему-то, называли Дусей. На его лице четко обозначилась вся глубина его разочарования: он понял, что так никого и не побьет.

-Я! - радостно, и даже с каким-то, пусть едва уловимым, но вызовом,- ответил я.

Ты какого ... Тут делаешь?

-Я это... Гуляю? (Хорошо, что он не заметил моей глупой улыбки)

-Вижу...

Ты прости, знаешь, я заплачу за стекло...
Да хрен с тобой, ребят попрошу, завтра сделают.
А ты-то тут как?

-Да шофером я, у президента компании... Закончил свой «Автодор» - и в шоферы. Кризис... Никому, знаешь, мы на ... не нужны, вот, на даче его дежурю, как видишь ... Сам что? Всё философствуешь? - иронически улыбнулся сильный и жутко располневший Дуся.

Да, и дворником работаю,- с напускной веселостью ответил я.
А... ну, будь здоров! Он улыбнулся слегка презрительно и попрощался со мной и остановившемся спасать меня Виталиком.
Повезло,- сказал я тихо, когда мы отошли. Мы шли молча, а я всё вспоминал, как Дуся, во втором классе переехавший в Киев из села, вызывал издевки наших одноклассников тем, что говорил по-украински и всё время вставлял в предложения слово-паразит «був». Мне очень тогда хотелось защитить его от несправедливых издевательств, но я молчал, боясь окончательно угробить свой, и без того хлипкий, авторитет в классе. Такая вот была «классовая» борьба...

Мы пришли к родному асфальту, киоскам и мусорникам. Чувство было такое, словно мы вернулись из дальнего плаванья по каким-то флибустьерским морям. Даже от мусорников веяло чем-то родным, домашним.

Я пойду домой. Ты, того... Так не шути больше, - стесняясь выражать свои чувства, тихо сказал Виталик. Убьют ведь... Как есть убьют!
Не буду,- сказал я, благодарно пожимая ему руку. Когда развернулся и пошел домой, он еще долго смотрел мне в след .

Дома Швейцер получаться отказался. С ненавистью смотрел я на сто недочитанних страниц его, в целом, довольно скучной «Культуры и этики». Я никак не мог забыть того, что стало с Дусей. Он уже не тот парень, вместе с которым мы кода-то отбивали наше футбольное поле («Мы первые пришли!») у чужого класса из соседней школы. Не повторял он на людях и своё милое «був». Он стал похож на них, он стал холуём, а в будущем, скорее всего, станет «частным предпринемателем». Вспоминались друзья из универа, вместе с которыми мы лазали на крышу седьмого корпуса, и размышляли там об ограниченности мещанской точки зрения на мир, и о манипуляции массовым сознанием. Все они сейчас там, внизу: кто маркетологом работает, кто рекламу делает. А что до мировозрения, то их хватает, в лучшем случае, на буддизм: надо только ничего не желать и не есть мяса, тогда достигнешь свободы и ... небытия.

Я же вот, алкоголиком становлюсь, понемногу... Тоже - небытия достигаю. Способ отличный, повернее буддизма будет. Что же с нами всеми происходит? Мы ведь, в сущности, вовсе не плохие ребята... Почему же мы не можем, как те мальчишки, один из которых написал на стене Брестской крепости «Я умираю, но не сдаюсь! Прощай, Родина!», почему?

Я не знаю ответа на этот вопрос. Единственное место, которое я мог назвать родиной, превратилось в котеджный городок. Нечего желать и некуда идти, болит голова, и нужно будет похмеляться. Сейчас уже утро, из-за нашей старой школы встаёт солнце. И всё, что я могу, - это отослать в редакцию, вместо статьи об Альберте Швейцере, статью о себе - разочарованном двадцатилетнем буддисте с посиневшим правым ухом.