Как я тюльпаны покупал
2017-03-02 Гавва Александр (Александр Гавва)
Вообще-то я больше люблю наблюдать за птицами. Мне нравится, например, выйти из дому чуть раньше и пойти к метро через парк. Птицы скромны, и мне нравится смотреть на то, как они скромны. Самыми скромными птицами я считаю синиц. Я могу глядеть на них очень долго и потом опоздать на работу. Было бы очень забавно, если бы однажды меня уволили из-за этого.
Цветы больше любила моя мама. Она всегда гладила их листья и разговаривала с ними. Когда мама умерла, мне было очень стыдно за то, что я не могу ухаживать за её цветами. Мы с ней были в разных городах. Раз в неделю или полторы в её дом приходил мой брат (он жил от неё всего в нескольких кварталах). Но брата едва ли можно было заподозрить в беседах с цветами. От недостатка общения и ласки мамины вазоны чахли. Я хорошо помню один из них: он был огромен и погиб первым, но ни я, ни брат не могли себе позволить его выбросить. Потребовалось несколько лет для того, чтобы смириться со смертью.
Мать знала, как наблюдать за цветами, я же всегда их боялся. Но это не мешало мне мечтать стать тюльпановодом, например. Я знал, что никогда не сделаю ничего для того, чтобы осуществить эту мечту, завести себе частный домик с садом или хотя бы с клумбой. Меня умиляла сама картинка: старенький я (кто же, будучи молодым, становится тюльпановодом?) поливает из шланга цветник; солнце красиво сверкает в брызгах воды, цветы охотно пьют воду, влажный утренний воздух легок и приятен. Потом, когда тюльпаны вырастут, их можно срезать и кому-нибудь подарить — но не жене, конечно, ведь она может просто выйти в сад и полюбоваться ими там. Их нужно дарить другу или незнакомому человеку: пусть радуется.
Но поскольку ни домика, ни сада, ни клумбы у меня нет и не будет, я обычно покупаю тюльпаны и дарю девушкам. Или, – последние лет 6, – одной-единственной девушке.
Зима, правда, в этом году вышла какая-то дурацкая: наверное, только так я могу объяснить, почему тюльпанов нигде не продавали. Но вот ближе к марту я разглядел их в витрине киоска, вернулся на три остановки назад и купил букет. Что-то мне в этих цветах тогда сразу не понравилось. Тюльпаны вроде как и были, но жизни не радовались и меня не радовали. И уже на следующее утро их пестики обметала серая плесень, а потом и стебли завяли. Букет осыпался и я его выбросил.
Один мой товарищ думал-гадал, что бы ему подарить сотруднице на день рождения: ему очень хотелось пригласить её на свидание, но отказ его страшил. В итоге я предложил ему принести девушке вазон. «Можно ведь найти какой-то необычный», – говорил я. – «Венерину мухоловку, например, или какой-нибудь хитрый кактус». Товарищ на эту идею отреагировал неясно: уж слишком он волновался. А я про себя отметил: как это раньше мне в голову не приходило? Можно ведь и тюльпаны в горшке купить, и тогда они не завянут.
В тот же вечер я пошёл в цветочный магазин. В горшках цветов было немного, выбирать было не из чего. Но один горшочек мне приглянулся сразу. Три крепких, устремлённых в небо побега производили впечатление молодости и силы; в то же время, они были нежны и беззащитны. То, что нужно!
– Мне вот эти, – указал я, отыскивая в кармане кошелёк.
– Берите, – ответила продавщица не глядя.
Я протянул купюру.
– А как за ними ухаживать надо?
– Поливаете раз в неделю, – сказала женщина, просматривая деньги на свет. – Только так, чтобы луковица не загнила.
– Раз в неделю?!
– Ну, да, – ответила продавщица, тоже удивившись.
– А что, разве…
Договаривать я не стал – просто взял свой горшочек и пошёл домой, обдумывая то, что услышал и сказал.
Действительно, вспоминал я, тюльпан — многолетнее растение. У него есть луковица-долгожитель, а года состоят из недель — что тут странного? Это уж совсем как у Гоголя: в «Мёртвых душах» Петрушка тоже удивлялся, как из букв всегда получаются слова. Не бывать мне тюльпановодом.
Но потом ведь луковица умрёт! – думал я. Эта мысль никак не выходила из головы, я чувствовал себя очень странно, стеснительно. Любому ребёнку, выросшему за городом, в селе, известно, что цветы не могут жить вечно, что, допустим, оставленная в земле картошка сгнивает — весной ещё можно так неприятно угодить в неё пальцем. А я почему-то напрочь позабыл об этом, как какой-нибудь… Обломов?
Конечно, Обломов! Вы помните, как Ольга сказала Илье Ильичу в сердцах, что ветка сирени, которая была для Обломова символом их любви, поблекла, увяла — после того, как Ольга прочла то злополучное письмо?
«Все изгадил! Вот настоящая ошибка! „Никогда!“ Боже! Сирени поблекли, — думал он, глядя на висящие сирени, — вчера поблекло, письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!..»
Он посмотрел на Ольгу — она стоит и ждет его, потупив глаза.
— Дайте мне письмо!.. — тихо сказала она.
— Оно поблекло! — печально отвечал он, подавая письмо.
Она опять близко подвинулась к нему и наклонила еще голову; веки были опущены совсем… Она почти дрожала. Он отдал письмо: она не поднимала головы, не отходила.
— Вы меня испугали, — мягко прибавила она.
— Простите, Ольга, — бормотал он.
Она молчала.
— Это грозное «никогда!..», — сказал он печально и вздохнул.
— Поблекнет! — чуть слышно прошептала она, краснея. Она бросила на него стыдливый, ласковый взгляд, взяла обе его руки, крепко сжала в своих, потом приложила их к своему сердцу.
— Слышите, как бьется! — сказала она. — Вы испугали меня! Пустите!
И, не взглянув на него, обернулась и побежала по дорожке, подняв спереди немного платье.
— Куда вы так? — говорил он. — Я устал, не могу за вами…
— Оставьте меня. Я бегу петь, петь, петь!.. — твердила она с пылающим лицом. — Мне теснит грудь, мне почти больно!
Он остался на месте и долго смотрел ей вслед, как улетающему ангелу.
«Ужели и этот миг поблекнет?» — почти печально думал он и сам не чувствовал, идет ли он, стоит ли на месте.
«Сирени отошли, — опять думал он, — вчера отошло, и ночь с призраками, с удушьем тоже отошла… Да! и этот миг отойдет, как сирени! Но когда отходила сегодняшняя ночь, в это время уже расцветало нынешнее утро…»
Как по мне, эта сцена, – глава, всё произведение, — одни из самых сильных в истории русской литературы. Как потрясающе диалектичен Гончаров! В моём сознании тюльпан в горшке должен был жить вечно; я понимал также, что ему суждено “отойти”, померкнуть, но не мог свести две эти мысли воедино – так же, как и Обломов с сиренью. Забавное, и вместе с тем, обыкновеннейшее тупоумие, недодуманность, однобокость.
Дома я поставил горшочек на окно, потрогал землю — поливать не нужно. Листья и цветы были так красивы, что я снова на миг приуныл. Одна только мысль о том, что они поблекнут, вызывала слёзы. Я сидел и смотрел на свои тюльпаны, всё глубже уходя в размышления – в ожидании, пока моя дама вернётся с работы.
Обломов — человек тонкий, а то и тоненький. Вся беда его была в том, что сердце у него было чувствительно, а вот ум слаб. И не в том смысле, что был Обломов глуп: просто его высокие порывы никогда не обращались в действие. Мысль и дело едины, но всегда противоречивы; только начни делать — и тебе тут же что-то перечит. Илью Ильича от противоречий берегли: учитель-немец, родители, общество. Барину не положено быть человеком, за него это делают слуги да деньги. В его жизни не случалось настоящих бурь, но он всегда терпел крушение, малейшее дуновение ветерка — и Обломов ломается. Потому-то ему так часто снилась Обломовка: край, где всегда всё прекрасно, где царит застывшая, недвижимая, безжизненная красота. Как он мечтал попасть туда! Любовь там длится, как один бесконечный солнечный день, вся жизнь — сплошное созерцание прекрасного… И как едко, ядовито её обозвал Штольц: не мечта – «обломовщина»! Ведь настоящая Обломовка, как мы знаем из романа, едва ли походила на рай. Своим бездействием Обломов превратил её в руину.
Я такой же тоненький, инфантильный человек, как Обломов. И меня родители берегли, но иначе — запрещая что-либо делать, потому что это лишало их равновесия. Им нравилось, когда я сидел в комнате и читал: когда дома тихо, никто не балуется и не кричит, тогда всем хорошо и уютно. В чём разница между заботой и опекой? Когда заботятся, то думают не о себе. Меня же родители опекали — насильно: им важно было, чтобы я замолчал, потому что тогда им станет легче. Мои чувства были не важны, они вечно кому-то досаждали, мешали; с чувствами была только морока. Чувствами я до сих пор не умею делиться или уважать их.
А раз так, то до второго шага дело у меня никогда не доходило — как у Обломова: только мечты, позы, фразы. Мы с Обломовым стоим, лежим, вскакиваем с дивана и водружаемся на него. Узость взгляда – она как раз отсюда: от неумения стать на другую точку зрения, сделать даже простенькое суждение, запустить колесо жизни, отразиться в себе самом. Бесконечный круговорот — и мы с Обломовым застыли посреди него, как глаз смерчевой воронки.
Но всё ведь так просто, так замечательно: мы движемся, движется мир, всё во что-то превращается. Ночь линяет в рассвет, потом, сквозь день — в вечер, и тогда опять в ночь. Вот он, и первый, и второй, и третий шаг — бери да иди! Но трудно, мучительно трудно почему-то. Движителем для Обломова была Ольга, она была его антитезисом и олицетворяла его, Обломова, ответственность – да всё тщетно; я тоже за своими женщинами никогда не поспевал, и обычно они укрывались за горизонтом; наверное, им тоже было больно, а грудь теснило. Я мог бы знать больше, уметь лучше, работать усерднее, когда бы не заносил с усилием ногу на каждом шагу, был решительнее. Я как сжатая в комок бумага, которая медленно расправляется в лист. Что мне делать?
Я снова взглянул на тюльпаны, потом на часы. Вот оно что: время идёт, и никто из нас не молодеет. Мы умираем, как бы нам не хотелось жить; все, кого мы знаем и любим, умрут. Но горевать об этом — праздно, и противостоять этому – тоже. Я давно об этом знал, хотя и позабыл – потому слёзы так и не заструились из глаз. Это всё обычное течение жизни, и если бы всё было недвижимо и вечно, любить, бороться и искать было бы незачем. У каждого свои противоречия: только то обстоятельство, что времени мало, побуждает меня одергивать себя всякий раз, когда я слишком уж долго разглядываю синиц. Я знаю, что всё равно не успею, но оставаться на месте тоже нельзя: ничто не остаётся недвижимо, и если ты замер, то лишь потому, что ты – в свободном падении.
Честное, во весь роман длящееся, хотя и достаточно глуповатое изумление Обломова — только первый шаг, который нужно ступить-пережить всякому нормальному человеку. Но для многих этот первый шаг становится единственным. Я думаю, что самое большое преступление, которое могут сделать родители со своими детьми – это привить им низкую самооценку и неверие в собственные силы, которые во взрослой жизни часто проявляются как апатия, несамостоятельность и безволие. Возможно, вмятина, которую нанесли мне мать с отцом, останется на мне до конца моих дней: так же, как шрам, полученный в раннем детстве, увеличивается по мере того, как растёт ребёнок. Это словно тупик: назад вернуться нельзя, остаться тоже – везде обломовщина, а впереди всё новые разочарования, на которые почему-то надо решаться и к которым ты всегда не готов. Но у кого всё гладко? Мы все – частичные люди, целостность нам не грозит. Возможно, если мы постараемся, то сможем сделать так, чтобы люди будущего не знали наших проблем. Идти, превозмогая боль, сопротивляясь соблазну замереть или сгинуть – лучшее, на что мы можем употребить свои жизни. Тогда есть шанс, что ночь расцветёт в новое утро.
Я знал одного мужчину, который жил неподалёку от дома моих родителей. Сколько я себя помню, он всегда ходил с палочкой – что-то в его организме было не в порядке и он никак не мог ходить без опоры. Я никогда не пытался с ним заговорить, просто не знал, что сказать ему, но всякий раз переживал внутренний восторг, когда видел, что этот мужчина теперь вышагивает по улице без палки, – и сильно огорчался, когда спустя время он снова обращался к её помощи. Раньше он был молод, теперь совсем седой; когда он идёт, пот, как и прежде, выступает на его лице, но он всегда улыбается в ответ на приветствия. Кто позволит себе сказать, что его борьба – глупая, ненужная, бессмысленная? Кто разделит с ним его горечь от того, что он, будучи ребёнком, никогда не играл в футбол, как все ребята? Кто может обернуть время вспять и хоть что-то в нём исправить? Нет, у жизни есть только одно направление: вперёд. И – выше. Независимо от исхода, тот мужчина для меня – победитель. Ведь никакого исхода здесь нет и не бывает.
Раздался звонок и я побежал открывать дверь, обрадовавшись тому, что можно наконец-то искренне пожелать кому-то «здравствуй» – опять не заметив, как сам превратил свою ущербность во что-то красивое, и тут же – снова в нечто неуклюжее.
P.S.: А тюльпаны в горшочке спустя неделю завяли.